— У кого?
Бубнов сурово взглянул на Баринова.
— Чистильщик. Хирург человечества.
Он снова погрузился в себя.
— Никого у меня не осталось. Ни жены, ни сына. Жена ладно, а Илья… Я надеялся, что его эта зараза не тронет. Сын-убийца. Вот отчего мне тяжко, Георгич. Я думал, что убийством можно устранить проблему. Что кочерга — всего лишь ржавая кочерга. Но жизнь так устроена. Из нее ничего нельзя устранить — по крайней мере, навечно. Жизнь все выталкивает обратно. А кочерга — вот она где аукнулась. Нельзя устранить проблему убийством — оно порождает десять новых проблем. Или одну, но такую, что убьет последнюю надежду.
— Ты философ.
— Нет, я живой труп. Ничего не исчезает. Все возвращается, снова и снова, повторяется без конца. Судья пришел, и Он уйдет, чтобы вернуться в свой срок. Бессмысленно ловить Его, прятаться от Него — он извечная часть повторяющейся пьесы. И в том, что Он делает, тоже нет смысла — Он может убить миллионы таких, как мы, но спустя время такие снова появятся, и заполонят весь белый свет. Мы — тоже часть повторения. Сто, двести, тысячу лет назад другие люди, у которых руки по локоть в крови своих жен и детей, сидели за столом, обсуждали снег в июне, и убивали жен кочергой, и выгоняли из дому сыновей-убийц.
Баринов улыбнулся.
— Ну, в таком случае, нам раскаиваться не в чем?
— Я не о раскаянии тебе говорю. О расплате.
— Не понимаю. Если мир — повторение одного и того же, причем без всякого смысла, в чем же расплата?
Бубнов склонился над столом, мрачно глядя из-под седых бровей.
— В том, что мы люди. В этом весь ужас. Какие бы преступления мы ни творили, сколько бы грешков на нас ни лежало — а все-таки остаемся людьми. Людьми, которым нужна самая малость: дом, семья, уют и покой. Нам с тобой нужна самая малость, а мы захотели иметь все и не платить по счетам. Мы с тобой слишком сильные, умные и хитрые. Мы хотим иметь все, и можем взять все, что хотим. Да только иметь все можно, если играешь против правил. Но когда ты играешь против правил, теряешь ту самую малость, которая нужна человеку. Нельзя выйти из рода человеческого, и сохранить то, что присуще человеку. Нельзя усидеть на двух стульях. Вот что я понял, Валерий Георгиевич: иметь все — значит не иметь ничего.
Баринов промолчал. Ему было неловко смотреть на партнера: тот сгорбился, осел, как дом из песка.
Бубнов усмехнулся.
— Впрочем, не слушай меня. Это все возраст. Старые мы с тобой. Партия сыграна, менять что-то уже поздно. Ничего хорошего не сделано, ничего хорошего не будет.
— Сергей Петрович, ты чего? Мы еще повоюем.
— Не с кем нам воевать, кроме себя. Пока молод был, на всех плевал, а теперь задумываюсь. О боге, о детях. Дети! Что мы им оставим? Кого мы вырастили? Дегенератов!
«Опять за свое».
С досады Баринов закурил.
Бубнов продолжал, потирая лоб. Кажется, он забыл, что рядом еще кто-то есть.
— Я везде проиграл. Я плохо воспитывал сына. Мне было некогда. Я строил бизнес. А чего я добился? В этой говняной стране, где любое начинание спускают на тормозах, делать бизнес — все равно, что строить дом на зыбучих песках. Да, я делал бизнес, но упустил сына. Значит, мой бизнес — ничто. Нельзя обмануть Жизнь. А жизнь так устроена, что если у тебя нет сына, значит, нет и бизнеса.
— Да будет тебе! — Баринов со злостью раздавил окурок. — Илья дурак. Ну что поделаешь? Он взрослый, сам за себя отвечает.
Бубнов отмахнулся от него, как от назойливой и глупой мухи.
— Взрослый, не взрослый — какая разница? Он сын. Сын! Знаешь, что такое сын? У тебя нет сына, ты не знаешь. А я тебе скажу. Сын — это будущее. Если твой сын убийца, наркоман, ни на что не годное ничтожество — у тебя нет будущего. Дети расплачиваются за грехи родителей, но и родители расплачиваются за глупость детей. Ребенок — это зеркало, в котором ты видишь свое истинное лицо.
По делам сына будут судить и отца. И здесь, и там, — Бубнов указал пальцем на потолок. — Мой сын — нуль, и всю мою жизнь можно делить на нуль. Мне некому передать все, что я имею, значит, оно и мне не нужно.
Бубнов встал у окна, заложив руки за спину. Он стоял так минут пять.
Отвернувшись от окна, прошелся по комнате. Вновь стал прежним. Плечи выправились, лоб разгладился, взгляд заледенел. В походке и жестах появилась вдумчивая властность.
— Будущее. Вот о чем мы должны сейчас думать. Фундамент заложен, конвейер наработан. В Холмах мы закрепились, стоим прочно. Власти на нашей стороне, мэр — человек гнилой, а значит, надежный. Сюрприза не выкинет. Все договариваются со всеми, у всех и каждого есть компромат на всех и каждого. Все прекрасно.
— Пора расширяться, — поддакнул Баринов.
Председатель вернулся за стол.
— Расширяться рано, — побарабанил по столу пальцами. — Если мы сейчас вложим деньги, все потеряем. Эксперты предсказывают глобальный кризис.
Баринов нахмурился. Об этом Председатель заговорил впервые.
— Сколько ждать?
— Два, может, три года.
— Мы не можем ждать так долго. Нас обставят. Почему бы не обеспечить отрыв загодя?
— Это глупость и недальновидность.
— Это здравый риск.
— Риск? — Бубнов вскинул голову, голубые глаза сверкнули. — Риск хорош, когда он оправдан. То есть когда ты можешь просчитать последствия. То, о чем ты говоришь — фальстарт. Если мы выстрелим сейчас, попадем мимо цели.
Баринов молчал, с ненавистью глядя в эти холодные глаза.
Партнер тронулся. О затишье сейчас не может быть и речи. В бизнесе нет остановки. Деньги — как проточная вода. Они должны находиться в обороте, работать, течь через банки, а не лежать мертвым грузом на депозитах. В этом случае проток превращается в болото, воняющее до небес. Деньги должны приходить в руки и тут же уходить из рук, обращаться в капитал, землю, недвижимость, оборудование, торговые точки, пустые арендованные помещения. Очищаться через липовые благотворительные фонды. Вот закон денег — вечное движение. Вечное очищение. Налоговики и аудиторы, глядя в финансовую отчетность, должны видеть заводы, магазины, рабочие места, соцстрахование, экстенсивное развитие и счастливые лица накормленных сироток, которые существуют только на бумаге. Но все в этом мире существует только на бумаге. Закон — тоже всего лишь черные буковки, фотографическим способом отпечатанные на коже, живьем содранной с бедной березки.
Бубнов не знал о трех грузовиках, которые уже едут по трассе в Высокие Холмы. В грузовиках везут коробки с бытовой химией — порошки, моющие средства, аэрозоли. В каждой третьей коробке стирального порошка — не совсем стиральный порошок, даже совсем не стиральный порошок. И этого «порошка» набирается столько, что, если сбыть его в кратчайшие сроки, можно отойти от дел и до похорон снимать пенки. Жить тихо, мирно, богобоязненно.
