Губы у нее задрожали, лицо скукожилось. Луис обнял жену. ОНА ПРАВА. ПОВСЮДУ НАХОДИШЬ СЛЕДЫ, И БОЛЬ НЕ ОТПУСКАЕТ.
— Не плачь, родная.
Но она, разумеется, все плакала и плакала — да и могла ли не плакать?
Наконец она поднялась к себе укладывать вещи. Зазвонил телефон. Луис нетерпеливо схватил трубку: вдруг из «Дельты»? Дескать, простите, ошибочка вышла, мест на ближайшие рейсы нет. А ТО УЖ БОЛЬНО ВСЕ ГЛАДКО ПОЛУЧАЛОСЬ. ТАК НЕ БЫВАЕТ.
Но звонили не из авиакомпании. Звонил Ирвин Гольдман.
— Сейчас позову Рейчел, — бросил Луис.
— Не нужно. — На несколько секунд в трубке замолчали.
НЕБОСЬ ОБДУМЫВАЕТ, КАКИМИ БЫ СЛОВЕЧКАМИ МЕНЯ СЕЙЧАС ОБЛОЖИТЬ.
Но вот Гольдман заговорил, сдавленно, натужно: будто каждое слово срывалось с языка с огромным трудом.
— Я с тобой хотел поговорить. Дора попросила, чтоб я позвонил и извинился за… свое поведение. И я сам признаю: виноват.
ДА ЧТО ЭТО С ТОБОЙ, ИРВИН? ГОСПОДИ, ДА Я ОТ ТАКОГО БЛАГОРОДСТВА ТОГО И ГЛЯДИ В ШТАНЫ НАПУЩУ!
— Совсем ни к чему извиняться, — сухо сказал он в трубку.
— Да, конечно, такое не прощают, — продолжал Гольдман. Теперь каждое слово сопровождалось не то хрипом, не то кашлем. — А ты… ты по-настоящему великодушен, раз отпускаешь Рейчел и Эйлин. От этого я себе еще гаже кажусь.
Что-то удивительно знакомое в этих словах, невероятно знакомое…
Ага, ясно! Губы у Луиса плотно и решительно сомкнулись, нос чуть сморщился — точно лимон надкусил. Конечно же, точно так говорит Рейчел — сама, поди, не замечает: ПРОСТИ, ЛУИС, Я ЗНАЮ, ЧТО Я — ДРЯНЬ. Но самобичевание всегда следовало после того, как Рейчел настаивала-таки на своем. И вот сейчас то же самое, пожалуй, у дочки задорнее и веселее голос, а в остальном — один к одному: ПРОСТИ, ЛУИС, Я ЗНАЮ, ЧТО Я — ДРЯНЬ.
Старик забирает дочку с внучкой. Скорее под крыло к деду в родное гнездо. Ах, спасибо «Дельте», блудные дети возвращаются, чего так долго добивался Ирвин Гольдман. Ну, теперь-то он может позволить такую роскошь — оделить поверженного противника добрым словом. Да, старик чувствовал себя победителем. И ДАВАЙ ЗАБУДЕМ, КАК Я ЗАЕХАЛ ТЕБЕ ПО МОРДЕ НАД ГРОБОМ ТВОЕГО СЫНА, ЗАБУДЕМ, КАК Я ДАЛ ТЕБЕ ПИНКА, КОГДА ТЫ УЖЕ УПАЛ, ЗАБУДЕМ, ЧТО Я ОПРОКИНУЛ ГРОБ, И ОН ЕДВА НЕ РАСКРЫЛСЯ; ВСЕ РАВНО ПЕРЕД ТОБОЙ МЕЛЬКНУЛА, КАЖЕТСЯ, РУКА МАЛЫША. ЗАБУДЕМ, ЛУИС. КТО СТАРОЕ ПОМЯНЕТ… АХ, ИРВИН, СУКИН ТЫ СЫН, КАК БЫ Я ХОТЕЛ, ЧТОБ ТЫ СДОХ ПРЯМО СЕЙЧАС, НО… ТОГДА НАРУШАТСЯ МОИ ПЛАНЫ.
— Да все в порядке, мистер Гольдман, — спокойно сказал Луис. — Просто… у нас у всех был… очень трудный день.
— Нет, не все в порядке, — настаивал старик. И Луис понял, что его слова не уловка, что не из фарисейства называет он себя так уничижительно, в душе ликуя — моя взяла! Старик едва не плакал, говорил медленно, и голос у него дрожал. — Да, день нам всем выпал УЖАСНЫЙ, и все из-за меня. Из-за старого дурака. Какой же я осел! Вместо того, чтобы поддержать дочь, насыпал ей соли на рану… тебя обидел и оскорбил, а ведь и тебе, наверное, нужна была моя поддержка. И теперь… вот… ты так поступил… после всего, что я натворил… Какая ж я дрянь, мразь! Поделом мне, поделом!
НАДО ЕГО ОСТАНОВИТЬ. НЕ ТО НЕ СДЕРЖУСЬ, НАОРУ И ВСЕ ИСПОРЧУ.
— Рейчел, наверное, рассказывала тебе, — продолжал Ирвин Гольдман, — что у нас была еще одна дочь…
— Зельда, — вставил Луис. — Да, она говорила мне про Зельду.
— Как же нам всем было трудно, — голос у старика задрожал еще сильнее. — А труднее всех пришлось Рейчел… ведь Зельда, можно сказать, умерла у нее на руках. Но и нам с Дорой досталось. Дора едва не тронулась…
А ЧТО, ПО-ВАШЕМУ, ПЕРЕЖИЛА РЕЙЧЕЛ? КАКИМ ЧУДОМ ОНА НЕ ТРОНУЛАСЬ? ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ПРОШЛО, А ЕЕ ПРИ ОДНОМ СЛОВЕ «СМЕРТЬ» В ДРОЖЬ БРОСАЕТ. И ТЕПЕРЬ ЕЩЕ ОДНО ГОРЕ. СТРАШНОЕ, НЕПОПРАВИМОЕ. ЧУДО, ЧТО ОНА НЕ УГОДИЛА В БОЛЬНИЦУ, СПЯТИВ. КОРМИЛИ БЫ ЕЕ ЧЕРЕЗ ТРУБОЧКУ. ТАК ЧТО НЕ НАДО МНЕ ЗАЛИВАТЬ, КАК ТЕБЕ С ДОРОЙ ДОСТАЛОСЬ!
— …А Зельда умерла, так для нас Рейчел — точно свет в окошке… Берегли ее, как могли… да и вину свою хотели загладить… Ведь много лет ее потом спина донимала… Конечно, мы виноваты, что из дома тогда отлучились.
Да, старик, несомненно, заплакал. Но с чего бы? И от его слез еще труднее удержать ненависть. Трудно, но возможно. Луис нарочно вспомнил, как старик Гольдман извлек из кармана смокинга свою знаменитую жирную чековую книжку… но вдруг за этим образом возник другой: Зельда Гольдман, живой скелет в зловонной постели, бледное лицо искажено злобой и болью, пальцы скрючились, как клешни. Привидение Гольдманов, Веуикое и Ужасное.
— Ну, перестаньте, — попросил он. — Не нужно, мистер Гольдман. Ирвин, ну, хватит. Не будем еще больше осложнять отношения. Договорились?
— Теперь я вижу, ты — славный человек, я был к тебе несправедлив… Слушай… Я ведь знаю, что ты сейчас думаешь… Хоть старый Гольдман и глуп, но все-таки что-то понимает. Ты думаешь, я перед тобой распинаюсь лишь потому, что получил свое, и надо, мол, подсластить пилюлю… Нет, поверь, Луис, вовсе не поэтому… клянусь!
— Право же… хватит, — проговорил Луис, как мог, мягко. — А то я и сам сейчас расплачусь. — У него и впрямь дрогнул голос.
— Хорошо, умолкаю, — сказал Гольдман и вздохнул. — Еще раз прости, если можешь. Для этого и позвонил. Прости, Луис!
— Ладно, ладно, — Луис прикрыл глаза. Голова разламывалась. — Спасибо, Ирвин. Я на вас не сержусь.
— Спасибо тебе! И еще спасибо, что отпустил Рейчел и Эйлин. Может, им так будет лучше. Мы встретим их в аэропорту.
— Вот и отлично.
Луиса вдруг ошеломила безумная и в то же время простая мысль. Да, кто старое помянет… Вот и не станет он поминать старого, оставит Гейджа там, где лежит. Не будет вскрывать могилу, а закроет ее крепко-накрепко и выбросит ключ. И сделает лишь то, что обещал жене: уладит все на работе и — самолетом в Чикаго. Там пробудет с женой и славной дочуркой все лето. Сводит их в зоопарк, в планетарий, покатается на лодке по озеру, поднимется с дочкой на самое высокое в городе здание, выстроенное фирмой Сирс, покажет ей необозримые дали Среднего Запада — точно топографическая карта для настольной игры. Чего там только нет, и во сне такого не увидишь. К середине августа вернутся домой — там грустно и мрачно — и начнут все заново, выткут новые узоры на ковре жизни. Сейчас же вместо узора — пятна засохшей крови.
А не сродни ли это убийству? Убийству собственного сына? Ведь он лишит Гейджа жизни во второй раз.
