У меня помутнело в глазах, и вой, вырвавшийся из моей глотки, был отнюдь не наигранным. Охватившее меня отчаяние трудно передать словами. Я видел, я чувствовал, как стройный замок моих грез, камешек к камешку сложенный из стараний и дерзких планов, вдруг покачнулся и, на миг зависнув в воздухе, вдруг ссыпался к ногам грязным строительным мусором. Моя жизнь предстала передо мной никчемной и пустой, и я почти задыхался от жалости к себе и невыразимой муки безысходности. Чувства эти стали еще острей, когда я окончательно уверился, что шеф не шутит, и я стою, как в плохой сказке, у развилки двух дорог, читая повергающие в тоску указатели, на одном из которых значится «Позор и шлюха», на другом – «Позор и помойка». Возврата же назад нет – там лишь мрак прошлого.
Времени на раздумья не было – шеф велел отвечать сейчас же. Я живо представил себе картину: мои голые синюшные пятки колотятся друг о дружку над мусорным баком, в то время как сам я, нырнув внутрь и скуля от голода, вынюхиваю в его глубинах что-нибудь съестное. Вокруг же толпятся мои детки и грызутся между собой, деля еще не добытый мною серо-коричневый хвост селедки «с душком». Я инстинктивно отпрянул от этой пророческой иллюстрации и, набрав воздуху, ткнул помертвевшим пальцем в написанное алой помадой слово «шлюха» на первом указателе, тогда еще не догадываясь, что это будет лишь транзитной станцией на пути в Вашу больницу, а через нее, вероятно, в гроб…»
Больной замолчал. Его не могущие найти покоя руки заметно дрожали, голос на последнем слове надломился, а в глазах вновь мелькнула паника загнанного зверя, что диагностически значимо противоречило тому бравому тону, который он до сих пор использовал. Герман Аше, безусловно, понимал, что передо мной ломать комедию не стоит и, как здравомыслящий человек, вряд ли стал бы делать нечто подобное. Значит, не мне пытался пустить он пыль в глаза… Но кому? Или, скорее, чему? Не тому ли, неведомому мне, что вызывает в нем эту животную панику? Не тому ли, что заставило его прийти с повинной? Я начинал подозревать, что «двигателем» этой акции была далеко не мучившая этого человека совесть. Болезнь? Безусловно. Но чем она вызвана? Ответы на все эти вопросы я мог получить лишь от самого Германа Аше, и я попросил его продолжать, придвинув к нему пепельницу и протянув пачку сигарет, дыма которых он жаждал.
«…Не подумайте, доктор, что я надеюсь на Вашу помощь или верю, что меня ждет еще хоть какое-то будущее: оно мне совершенно ясно. Я доживаю последние дни, если не часы, и говорю с Вами лишь затем, чтобы хоть как-то облегчить себе ожидание неизбежного. Думаю, доктор, нет ничего хуже, чем умереть от страха. А когда я говорю с Вами, он немножко отступает…
Сыграли мы, значит, свадебку, да такую, вспоминать о которой тошно… Мне она запомнилась издевательскими ухмылками и скабрезными замечаниями приглашенных по настоянию шефа коллег, вместе с которыми я сам еще так недавно смеялся и глумился над широко известными моральными устоями его, а с того дня моей супруги, да слюнявыми поцелуями последней, в силу своей глупости не осознававшей всей дикости и драматичности ситуации. Думаю, не стоит и упоминать, что те несколько часов слащаво-пышного банкета, устроенного враз помолодевшим и словно свежевыкрашенным шефом, показались мне нескончаемой горной дорогой, где всевозможные бекарасы норовят впиться в пятку, и в конце которой ждет обрыв с клубящимся на дне его туманом, кишащим чертями.
Во время всей этой возни я чувствовал себя абсолютно потерянным и лишенным всякой надежды, а выражение «почва ушла из-под ног» приобрело для меня новый смысл. Повелитель неудач и царь несчастий обратил ко мне свою клыкастую рожу и увернуться от его рогатины не представлялось возможным. Я выбрал, как мне казалось, из двух зол наименьшее, но и оно причиняло мне невыносимые муки, ибо мой новый статус до такой степени шел вразрез с моими вчерашними гонором, себялюбием и самоуверенностью, что даже воспринимать случившееся как заслуженную Божью кару за вышеозначенные грехи я не мог, считая, что Всевышний перегнул палку. Я пытался было успокоиться, но, взглянув на потную физиономию моей поедающей какую-то дыню новоиспеченной подруги жизни, едва не лишился чувств от отвращения. Причем отвращение я испытывал прежде всего к себе самому за проявленную мною несусветную глупость, которую приходится оплачивать по столь дикому тарифу.
Безмерно несчастный, я отстоял эту вахту и, словно в омут, бросился в водоворот семейной жизни, которую заранее окрестил для себя адом.
Вопреки моим прогнозам и ожиданиям, все пошло не так уж плохо. Со временем я свыкся с мыслью о неизбежности случившегося и даже стал находить в нем некоторые приятные стороны. Все говорило за то, что супруга, щадя мои чувства, оставила свои прежние вольности в прошлом и, надо отдать ей должное, искренне стремилась подсластить горечь моей пилюли, не высовываясь и приняв за путеводитель мои воззрения. Она и слова не молвила, когда я послал ее работать секретаршей в какую-то контору, и встречала меня всегда с радостью и заискиванием, словно детишки Санта Клауса. В общем, как-то устаканилось. И хотя шеф, вопреки своим обещаниям, стал относиться ко мне с видимой прохладцей и не звал уж более на свои ночные мероприятия, обида моя поутихла, и о своей прежней панике я вспоминал теперь со снисходительной усмешкой.
Мартина вызывала во мне противоречивые чувства. С одной стороны, я не забывал о ее «славном» прошлом, веселые нюансы которого до сих пор передавались из уст в уста любителями такого рода экзотики, и той роли, которую сыграла эта женщина в несчастном спектакле моей жизни, будучи, словно аляповатый орден, пришпиленной к моей клоунской груди, с другой же, я все более привыкал к ее томному альту, кошачьим движениям и аромату сваренного ею кофе, щекочущего мои ноздри каждое утро. Со временем я понял, что вряд ли уже смогу обходиться без ее лукавых карих глаз, ее неразборчивых напевов в душе и шкворчания ее сковородок. Шорох ее юбок стал неотъемлемым аккомпанементом моих раздумий, а ее ровное дыхание во сне и теплота пахнущих кремом рук, как-то по-детски доверчиво обнимавших меня в ночи, дополняли картину идиллии. Я смирился, махнул рукой на былую досаду и стал просто жить.
Все, вероятно, могло бы окончиться хорошо, если бы я не убил ее. Да-да, если бы не убил… Ведь мог же я просто вышвырнуть ее из дома, посмеяться, пострадать, найти другую работу и жить дальше? Безусловно, мог. Но я так не поступил. Вместо этого я убил мою Мартину.
А что же мне было делать, когда я, купив в театральной кассе билеты на какую-то сентиментальную дурь и заехав за ней на работу в надежде сделать сюрприз, получил его сам, и какой! Не стану сейчас вдаваться в подробности, доктор слишком противны мне воспоминания об увиденном, скажу лишь, что прозрение лавиной накрыло меня, погребя под собой мгновенно. Я уверился, что иллюзия моего благополучия была именно иллюзией, причем самой жестокой и беспардонной из когда-либо испытанных мною.
