Добрых полтора часа я провозился, оборачивая вознесенную мною на чердак супругу толстой, скользкой и неудобной в обращении полиэтиленовой пленкой. Мне постоянно казалось, что где-то я все же оставил небольшое отверстие, через которое мог бы вырваться наружу запах испортившейся Мартины, и тур за туром накладывал на становящийся все более бесформенным кокон все новые и новые слои целлофана, пока, наконец, не израсходовал его весь без остатка.
«Конструкция» выглядела теперь вполне герметичной, и лишь полюса, где сходились друг с другом края пленки, внушали мне еще некоторые опасения. Тогда я взял круглую палку с подставкой, бывшую когда-то основой рулона и, заострив ее с одного конца топориком, вбил на прежнее место, в рулон, центром которого была теперь моя почившая жена. О том, какие части ее тела косметически пострадали, я старался не думать. Кол шел достаточно тяжело, время от времени натыкаясь на что-то твердое, должно быть – кости, но я был словно одержим и наносил удары обухом топора до тех пор, пока окровавленный, с бурыми и желтыми прожилками кол не показался с противоположного конца рулона. Затем я, поднатужившись, поднял сооруженный мною монумент в вертикальное положение и установил его в прежней подставке. Залив щель между колом и полиэтиленом парафином и забросав все это для верности тряпками, я, обессиленный, спустился вниз, чтобы выпить чего-нибудь и перевести дух. Как же я не завидовал всяким там маньякам, проделывающим нечто подобное регулярно: это была поистине изнурительная работа!
В тот момент я как-то не особо задумывался над тем, что мое действо может быть истолковано законниками как преступление, ибо свято верил в справедливость сотворенного и не представлял себе иного выхода из сложившейся ситуации. Моя гордость, которая и без того порядком пострадала за последние годы, была теперь покалечена настолько и выла так протяжно и жалобно, что уничтожение потаскухи и заточение ее мерзкого трупа в импровизированную упаковку казались мне лишь сотой долей заслуженной ею кары. Я исподволь начал сожалеть, что поступил с нею столь человечно, не вкусив сладости настоящей мести. Более гуманно можно было бы поступить, пожалуй, лишь расцеловав ее в розовые щеки и подарив ей плюшевого зайца на годовщину нашей свадьбы. Но прошлого не воротишь, и я ни на миг не мог вернуть Мартине сознание, дабы дать ей прочувствовать мое презрение еще ярче.
Первую ночь после убийства я, до отказа налившись всеми спиртными напитками, которые нашел в доме, и уподобившись известному хрюкающему животному, провел в наркотической отключке. Сном это назвать было нельзя, а неопределенные разрозненные видения, вспыхивавшие в моем отравленном мозгу, я не запомнил. Супружеской кроватью я в ту ночь не воспользовался, несколько часов провалявшись, не раздеваясь, на диване в гостиной, а остаток ночи даже около него.
Очнувшись мятым и каким-то слипшимся, я, задыхаясь от распространяемого мною же самим перегара, некоторое время пребывал в оглушенном состоянии, будучи не в силах не только вспомнить подробности вчерашнего происшествия, но и достаточно четко определить свое местоположение. Когда же я, наконец, полностью «материализовался» в реальном мире, наступила минута тяжелого раздумья, центром которого был вопрос, что же мне, собственно, делать дальше? Никаких угрызений совести или чего-то подобного я тогда не испытывал, и мысли мои крутились, большей частью, вокруг технической стороны дела, а именно тех действий, которые я должен был предпринять, чтобы скрыть содеянное. Разум подсказывал мне, что убедить полицию и судей в правомерности устранения Мартины мне вряд ли удастся, по причине их зашоренности и недалекости. Но я так же мало представлял себе, как мне удастся избавиться от ставшего практически неподъемным рулона полиэтилена, взмывающего, словно молчаливый монумент человеческой справедливости, под потолок чердачного помещения в моем доме. Не стоило и пытаться в одиночку сдвинуть его с места, а уж тем более снести вниз и погрузить в машину, друзей же, которым я мог без оглядки довериться в столь щекотливом деле, у меня не было. Я давно прекратил с этими людьми доверительные отношения, ибо в каждом из них готов был признать прошлого, настоящего или потенциального сексуального партнера супруги. В каждой их улыбке я видел усмешку над собой, а каждый дружеский визит трактовал как попытку порезвиться, пользуясь моим возможным отсутствием. Это было мучительно. Да что там говорить, я и сейчас не уверен, что это было не так!
В общем, в помощь своим размышлениям я принял немного бренди, затем еще немного, а там и отложил транспортировку тела на следующий день, который, так же как и еще один, прошел в равной степени безрезультатно, ибо я усиленно заливал свое горе, вместо того, чтобы позаботиться о предотвращении еще одного. Когда же я, несколько протрезвевший и настроенный решительно, на четвертый день поднялся на чердак и выковырял из углубления в верхушке рулона застывший парафин, в нос мне ударил столь тошнотворный и удушающий запах гниения, что я, с трудом сдержав рвоту, поспешил за новой порцией парафина, которым залил источающее тлетворный дух отверстие еще более тщательно, чем в первый раз, после чего поспешил спуститься вниз, закрыв дверь на чердак как можно плотнее и пожалев, что не имею под рукой амбарного замка.
Последующие дни дались мне нелегко. Моя прежняя суровость вкупе с уверенностью в правильности претворенного в жизнь решения постепенно уступила место сомнениям, нападающим на меня из-за угла, словно шавки, и норовящим ухватить меня сначала за пятки, потом за ребра и, наконец, подросши и набравшись достаточно силы, за горло. Объект на чердаке делал мое пребывание в доме невыносимым, и я все чаще оставался ночевать где-нибудь в городе, в одном из дешевых отелей, или даже просто спал в машине, проклиная свою искореженную жизнь. В те редкие ночи, которые я все же проводил в ненавистных мне теперь стенах, я был либо пьяным, либо уставшим, так как активность свою во внешнем мире я взвинтил до крайней степени, ища забытья и развлечения даже в тех порицаемых обществом сферах, которыми доселе не интересовался. Меня можно было видеть в самых злачных местах округи, а мой автомобиль прошел за это время столько же миль, сколько за несколько предыдущих лет. Таким образом я пытался заглушить в себе дьявольскую тошноту раскаяния, импульсами подкатывающую к горлу и выдавливающую изнутри глаза, словно затычки из пивной бочки, в которую я, кстати, за это время и превратился. Я ненавидел мир, потому что был сам себе ненавистен.
Через некоторое время, однако, волны нестабильности моего душевного состояния стали снижать свою амплитуду, превращая гудящее и взрывающееся бурунами море эмоций в чуть колышущуюся гладь озера созерцания. Я стал значительно реже прикладываться к бутылке и даже ловил себя на том, что начинаю вновь интересоваться работой. Мои мысли почти пришли в порядок, и единственной моей проблемой оставался «кокон» на моем чердаке, пути избавления от которого я еще не изобрел. Разумеется, сознание того, что в моем доме находится мертвое тело, не могло придать мне энтузиазма в плане устройства быта и организации уюта, а посему вид у моего жилища был скорее запущенный и пустынный, что, впрочем, меня, как новоиспеченного холостяка, не очень-то беспокоило. В общем, все шло более или менее ровно до того самого дня, когда я первый раз увидел Мартину после ее смерти…
