Игорь брезгливо отстраняется, когда алкаш лезет брататься. Он по-новому смотрит на свои руки, недавно еще такие бесполезные и слабые. Теперь они могут что-то сделать – а значит, достойны прикоснуться к волосам… черным, черным. Да, есть кто-то ничтожней его, Хорька. Да он и не Хорек уже вовсе…
При этой мысли его сердце сотрясается, как колокол исполинского собора, и стучит все гулче с каждым шагом, вторя раскатам в безвестном переулке.
– Ну долго еще? – очухивается наконец алкаш. Его багровая физиономия наливается, будто соком, подозрительностью и нетерпением. На город налегают сумерки, и даже самым отчаянным не стоит ходить Бог весть куда и Бог весть с кем.
Подул ветер, но ничто не шевельнулось – вокруг лишь застывшие деревья, гаражи и пятиэтажки. В окнах несмело зажигаются люстры, задергиваются шторы.
– Вот тут еще пройти, а дальше мой подъезд, – произносит Игорь, указывая на расселину между двух сталинских зданий. – Третий этаж.
Точность ответа успокаивает алкаша, и они входят в переулок. Пульсация в груди все невыносимей.
Продолжается путаная исповедь:
– … Непруха какая-то. Открыл сегодня холодильник – и хрен тебе, даже кильки нет… Я ж не каждый день пью-то.
Врет.
– … Этим козлам еще достанется, есть ведь и Бог. Скажешь, я при Советах жил. Но в Бога-то верил. Как без Бога-то?
У пятого бака справа припрятан кирпич – из разрушенной стены, с наростами цемента. Размахнуться нелегко. Но чем сильней кирпич стремится к земле, тем легче его опустить…
Алкаш валится, как сухой ствол. Эхо его последних слов еще блуждает меж глухих стен. Потом гаснет. С приходом тишины мрак делается чернильным. Игорь достает фонарик. В тусклом свете кровь, стекающая по немытым волосам, кажется черной. Ладони мертвеца мозолистые и влажные. Он легче, чем Игорь ожидал. Но тащить все равно трудно: вены и артерии уже вибрируют, а колотушка стучит все бешеней…
Знакомый свист, потрескивание. И коготь царапает ржавое железо. Идол чуть светится в темноте фосфорным рыжим свечением. Не отрывая от него взгляда, Игорь кое-как раздевает труп. Пока руки рвут засаленную ткань, глаза впитывают каждый миг, каждое движение ломаных ножек – но еще глубже, в бездне чувств, видят все то же прекрасное лицо… Отверстие в центре Идола багровеет, как раскаленный металл.
По телу Игоря проносятся страшные бури, и он боится умереть. Умереть теперь, в шаге от сбывшихся надежд… Легкие сошли с ума, кости дрожат в мясных футлярах. Полный мыслью о ней, он из последних сил берет жертву на руки и опускает перед Идолом. Потом валится сам.
Рыжие волоски местами раздаются, выпуская новые ножки. Когти приникают к телу и с сосущим звуком вдавливаются в него. Крохотные фонтанчики крови просыпаются тут и там, пока костяные черви буравят мертвую плоть, прорезают ходы и каналы. Труп оседает, как песчаная насыпь.
Игорь смотрит на обряд, прислонившись к зловонному баку. Где-то за его спиной, в баночке из-под йогурта, плавает серебряный крестик.
Бог есть Любовь.
Он не думал, что вахтерша его окликнет. Всегда хватало небрежного взгляда на пропуск. Она кивала и снова погружалась в свои газеты, где писалось о людях поинтересней его. У Тамары Борисовны были любимчики и жертвы, но Игорь ни к тем, ни к другим не принадлежал.
– Парень, что у тебя там под курткой?
Он застыл у входа в коридор, не смея повернуться к ней лицом.
– Оглох, что ли?
Он слышал лучше, чем хотел бы. Но язык будто увял и высох.
– Знаешь же, со зверьем в общежитие нельзя! Кто у тебя там – кошак? Мне ваши горлодеры тут не нужны. Или собака? Да обернись ты, кому говорят!
Он повиновался. Вахтерша злобно смотрела из-под фальшивой красноты завитушек.
– Ну-ка расстегни куртку!
– У меня ничего там нет.
– Покажи!
Все казалось знакомым. Зеленый пол, потолок в пятнах, две скамьи без спинок. Жестяные трубы в углу, уродцы-фикусы в кадках. Доска объявлений. За стеклом Тамара Борисовна, которая вот-вот все испортит.
Все было знакомым, только он сам изменился.
Игорь потянул за язычок молнии, и коричневая материя куртки разошлась надвое. Под ней был шерстяной свитер, облегающий впалую грудь, – мятый, заношенный. Вахтерша поморщилась, но буркнула уже безразлично:
– Ну и чего ерепенился, спрашивается? Показалось. Иди давай, что застыл.
Настороженный взгляд опустел и сполз к газете. Игорь некоторое время стоял в отупении, потом двинулся, пошатываясь, к лестнице.
Под свитером копошился Идол, принимая прежнюю форму. Влажная шерстка скользила по коже Игоря, пока живой жилет превращался в сердце. Пятью ножками, по-обезьяньи, он обнял худой человеческий торс. От этого стального холода мертвела кожа. А из багрового отверстия, которым Идол присосался к груди, чуть ниже левого соска, будто сочился жидкий огонь.
Игорь поднимался на четвертый этаж тяжелой поступью победителя.
Коридор был пуст. Почти все студенты разъехались по домам на выходные. Умолкло радио, не слышалось голосов. Не горели лампы. Только в конце прохода серело замызганное окошко, едва пропуская меркнущий осенний свет.
Игорь встал у комнаты четыреста пятнадцать и прижался к двери ухом. За ней шелестели, проговаривая фразы конспекта, ее губы. Шепот нежный, словно сладкая вата…
Он трижды ударил костяшками пальцев по крашеному дереву… Заскрипела кровать. Несколько невесомых шажков по ковру, звук отодвигаемой защелки – и их глаза встретились. Слишком неожиданно: по лицу Марии тенью скользнул испуг.
– А… привет. Игорь, да? Ты что, не уехал разве?
Игорь чуть заметно кивнул. Новый сгусток огня ужалил грудь.
– Да. Можно я войду на минутку? Я по делу.
Она могла отказать, но сейчас это не значило ничего. А вот не отказала – лишь пожала плечами, отступила от дверного проема. Игорь зашел и принялся снимать ботинки.
В этой комнате, как и во всех прочих в западном крыле, стоял едва ощутимый запах плесени. Но здесь он мешался со сладостью духов и еще с каким-то неопределимым ароматом – ее голоса, походки, жестов. Красоты. Мария села на кровать, застланную оранжевым покрывалом. Игорю указала на другую, напротив. Она была одета по-домашнему – старая кофточка, черные лосины. Волосы собраны в хвостик.
В оконное стекло пугливо били капли дождя. На столе горела лампа, разделяя комнату на темную и светлые половины. Игорь сидел в тени.
– Куртку можешь не снимать. Так что, говоришь, тебе нужно?
Поймет ли она?… Да, ему нужно было нечто, он носил в себе ответ два года… И тот выпорхнул изо рта, как белоснежный голубь… с алым, алым клювиком.
– Ты, – произнес он и распахнул куртку.
Острые коготки разорвали свитер, молнией рванулись к ней – к обоим плечам, к шее, – чтобы впрыснуть в тонкие сосуды дурман. Ее веки, чуть начав изумленно приподниматься, упали. А через секунду и сама Мария обмякла на кровати, став еще прекраснее, – прелестью безвольной куклы.
