Во всяком случае, мой разум, как и нервная система, были покойны до предыдущей ночи. И хотя здравый смысл по-прежнему мне подсказывает, что падение картины произошло случайно и легкообъяснимо, шестое чувство убеждает меня в обратном. Мне известен и близок принцип «бритвы Оккама»,[8] но в данном случае разумом правит моя интуиция.
Большую часть дня я провел в библиотеке, работая над средневековым псалтырем, потом направился в город выпить чаю в кафе на Трампингтон-стрит, куда частенько захаживал прежде и где обыкновенно стоял гул несмолкающих разговоров. Бывало это, конечно, в учебное время. Нынче же кафе пустовало, и я поглощал свои масляные лепешки в обстановке довольно холодной и мрачной. Я-то надеялся развеяться среди людей, но увы — даже улицы, куда обычно ездили за покупками, опустели: было слишком холодно для любителей прогулок, а желающие что-то купить спешили сделать это как можно быстрее и вернуться к домашнему теплу и уюту.
Завтра и я последую их примеру. Я, конечно, любил этот городок, подаривший мне несколько несказанно счастливых лет, однако без сожаления завершу свой нынешний приезд — безрадостный и тревожный. Я заскучал по суете Лондона и своему уютному дому.
Вернувшись в колледж, я намеренно пошел обедать в общий зал с полудюжиной сотрудников. Мы оживленно беседовали и прикончили в профессорской добрую бутылочку портвейна, как то водилось в Кембридже, так что было уже довольно поздно, когда я, пройдя через двор, поднялся в свой блок по лестнице. Здесь меня ожидала записка от Тео, просившего повидаться с ним, как только я освобожусь.
Прежде чем пойти, я немного посидел, собираясь с силами. Честно говоря, мне не хотелось навещать Тео с утра пораньше, хотя, конечно же, я узнал, что самочувствие его после утреннего происшествия ничуть не ухудшилось, правда, он по-прежнему немного не в себе. Мне уже удалось избавиться от липучей паутины мрачного настроения и беспокойства, и слушать продолжение истории Тео особого желания не было. С другой стороны, он фактически умолял меня об этом, надеясь обрести покой, и мне вдруг стало стыдно, что я на целый день оставил его одного.
Я поспешил вниз по лестнице.
Выглядел Тео немного лучше. Рядом с ним стоял стаканчик солодового виски, в камине пылал добрый огонь, и мой старый наставник непринужденно поинтересовался, как прошел у меня день.
— Извините, что дела не позволили явиться к вам раньше.
— Дорогой мой, вы в Кембридже не затем, чтобы день и ночь сидеть со мной.
— И тем не менее…
Я взял предложенный стакан с виски «Макаллан» и сказал:
— Я пришел выслушать окончание истории, если у вас есть к тому охота и еще не пропало желание рассказать ее мне.
Тео улыбнулся.
Первое, что я увидел, войдя в комнату, была картина. Ее вновь повесили на прежнее место, но она полностью ушла в тень — лампа теперь сияла на противоположной стене. Мне подумалось, что перестановку сделали, должно быть, умышленно.
— На чем я остановился? — спросил Тео. — Никак не могу вспомнить, хоть убейте.
— Тео, перестаньте, — с тихой укоризной произнес я. — Думаю, вы помните все очень четко, даром что предались сну и я не стал вам мешать. Вы подбирались к какому-то важному месту в этой истории.
— Наверное, моя дремота послужила мне защитой.
— В любом случае вам надо рассказать мне остальное — или мы оба нынче ночью лишимся сна. Вы показали мне статью в журнале, где эта картина слишком бросалась в глаза. Я еще спросил вас, не умысел ли это самого фотографа.
— Насколько мне известно, он не обратил на нее никакого внимания, а я здесь тем более ни при чем. И все же… вот она, можно сказать, господствует и на фотографии, и в комнате. Меня это удивило, но не более. А потом, недели через две после выхода журнала, я получил письмо. Я его сохранил и отыскал сегодня утром. Оно там, на столе, возле вас.
Тео указал на плотный конверт цвета слоновой кости, адресованный ему сюда, в колледж, почтовый штамп Йоркшира был примерно тридцатилетней давности. Фиолетовые чернила, старательный старомодный почерк.
«Хоудон,
„У Эскби“,
Норт-Райдинг, Йоркшир
Уважаемый д-р Пармиттер!
Обращаюсь к вам от имени графини Хоудон, которая увидела статью о вас и вашей работе в „…джорнэл“ и выразила желание связаться с вами по поводу живописного полотна в комнате, где вы сфотографированы. Полотно — живопись маслом, изображающая сцену венецианского карнавала, — висит прямо позади вас и является предметом самой горячей заинтересованности ее сиятельства.
Леди Хоудон поручила мне пригласить вас, поскольку с этой картиной связаны вопросы, которые она полагает необходимым обсудить самым срочным образом.
Дом расположен к северу от Эскби, на железнодорожной станции по прибытии поезда вас будет в любое время ждать машина. Прошу вас связаться со мной, чтобы подтвердить свою готовность посетить ее сиятельство и сообщить удобную для вас дату. Еще раз хочу подчеркнуть, что, учитывая слабое здоровье ее сиятельства и ее сильное волнение по этому поводу, неотложный приезд оказался бы весьма кстати.
С уважением и прочее, Джон Тёрлби, секретарь».
— И вы поехали? — спросил я, откладывая письмо.
— О да. Да, я поехал в Йоркшир. Сам тон письма дал мне почувствовать, что выбора у меня нет. Да и любопытство одолевало. Тогда я был моложе и не чурался приключений. Отправился с легким сердцем, как только завершился семестр, недели через две.
Тео подался вперед, налил себе еще стаканчик виски и знаком предложил мне сделать то же самое. Свет от огня позволил мне разглядеть его лицо. Речь его лилась непринужденно, зато черты хранили выражение обеспокоенное и тревожное, никак не вяжущееся с нарочитой оживленностью слов.
— Я не знал, с чем предстоит столкнуться, — сказал он, отпив виски. — Не было у меня никаких предвзятых мыслей о месте, именуемом Хоудон, или об этой графине. Если б я… Вы, Оливер, считаете мою историю странной. Только она ничто, просто прелюдия к тому, о чем поведала мне эта необыкновенная старушенция.
В день моей поездки Йоркшир из-за сплошной облачности казался мрачным и хмурым. Пересадку с поезда на поезд я сделал вскоре после полудня, когда зарядил дождь, и хотя местность, которую мы проезжали, в ясную погоду была явно прекрасной, теперь же она едва просматривалась на сотню ярдов:[9] никаких высоких холмов, долин и поросших вереском просторов, одни только сумрачные облака, жмущиеся к серовато-коричневой сельской земле. Стоял декабрь, и уже стемнело, когда неспешный поезд, пыхтя на подъемах, добрался до станции Эскби. Из него вышла горстка пассажиров, тут же исчезнувших во тьме станционного прохода. Воздух был сырой, в лицо дул влажный холодный ветер, пока я шел до площадки перед станцией, где стояли в ожидании два такси и — немного в стороне — большая черная машина. Едва я появился, навстречу мне сквозь мрак устремился мужчина в твидовой кепке.
