В стороне на траве заворочался четвертый из чужаков, лежавший доселе недвижно, попытался встать. Ярин вдруг подскочил к нему, ударил ногой, опять опрокинул навзничь.
— Ах ты, собака! — рванулись к нему товарищи поверженного, но не вырвались из крепко державших их рук. — Да что вы смотрите?! А ну, пусти!
Ярин наступил ногой на грудь лежащего, приставил к горлу острие ножа.
— Алена! — испуганно вскрикнула девушка рядом с Аленой. — Да что ты смотришь?!
Алена шагнула вперед. Чья-то рука, — она не обернулась, но показалось Ивана — схватила, дернула назад. Она с досадой стряхнула эту руку, — меньше всего надо сейчас Ивану вмешиваться. Решительно к Ярину подошла.
— Опомнись, Ярин.
— А, и ты здесь!
— Дай мне нож.
— Зачем тебе мой нож, Алена? Ты и без ножа душу из меня вынула и растерзала.
— Оставь этого человека, он ни при чем.
— Правда твоя, на нем вины нету. Ты ведь хорошо знаешь, кто при чем, правда? Ты, ведьма! Присуху на меня навела, там, в избушке старухиной! Отпусти! Жизни мне нету! Дай дышать вольно!
Спиной Алена слышит, как затихли, замерли там, сзади. Сдерживая гнев, резко руку протянула, приказала коротко и требовательно:
— Нож!
Ярин вдруг схватил крепко ее руку, к себе дернул.
— Отдам. Если при всех сейчас кое-что мне пообещаешь.
Алена сзади возню услышала, обернулась на миг — Любица на Иване повисла, увещевает торопливо, шепотом. И Алена заторопилась, нельзя, чтобы Иван вступился за нее, заступник ей не нужен, только испортит все.
— Ну? Говори.
— Не пугайся. Не попрошу я у тебя ни любви сердечной, ни ночей страстных. Мне немного надо — не гони меня как собаку, не шарахайся, как от прокаженного. Будь, как с другими.
Медлит Алена. Не хочет она никаких обязательств перед Ярином брать.
— И это много? — с тяжелой усмешкой смотрит Ярин. — Ох, Алена! Гляди. Я до краю дошел. Мне уж все одно — иль себя порешу, иль другого кого. И грех этот страшный только наполовину моим будет.
Сузила Алена глаза по-недоброму.
— Обещаю.
Посмотрела вниз, на лежащего.
— Чем ты его? Ножом?
— Да хлипкий какой-то, — широко улыбнулся Ярин. — Кулаком раз вдарил, он и валяется по сю пору.
— Иди домой. Проспись.
Повернулась Алена и от всех прочь, в ночь черную ушла.
Часть седьмая
рассказывает про дела покосные
С той ночи меж Аленой и Ярином вроде и мало что переменилось. Он опять ниже воды тише травы стал, обещанием, что у Алены вынудил, не торопился пользоваться злостно. Наоборот, на другой же день при всех перед ней повинился:
— Прости дурака, Алена… Тошно стало, не удержался… А потом… мало помнил себя… Прости, Бога ради.
Кивнула Алена, что прощает, мол. Да видела — все он помнит, хоть и во хмелю был, да разума не терял. И обещание ее помнит, иначе не подошел бы так смело.
Вроде и мало что переменилось, а не стало тех двух шагов, которые Ярина в отдалении держали. И прогнать его она права теперь не имела. Держалась с ним как со всяким другим, не выделяла ни в хорошую сторону, ни в плохую. Да он сам выделялся, не упускал ни единого случая. То свитку для нее на траве раскинет, когда садятся в тесный кружок истории слушать, то укроет со смехом от дождичка нежданного, аль от ветерка ночного, прохладного, шутку ее подхватит. А иной раз кто Алену задорным словом зацепит, так Ярин вступиться спешит, вперед Алены торопится насмешнику отпор дать. Да мало ли причин да предлогов отыскать можно, будь на то хотение. Вот оно и выходило, что вопреки Алениному желанию, Ярин для нее особенный. И единственно, что могла она сделать — отговорившись усталостью или неохотой, не пойти иной раз на гуляния.
А время, знай себе, шло. Пришла пора сенокосов. Давно уж повелось, что для этой тяжелой, но веселой работы объединялись по нескольку дворов, помогали друг дружке по-соседски. Дружной общиной и работа лучше спорилась, и веселее.
Лето в тот год капризным выдалось: вроде ведро стоит, да вдруг, откуда ни возьмись, тучи найдут, загромыхает, хлынет ливнем, будто в небе прореха образовалась.
Косьба — это большинство мужичье дело. А вот когда грести, в копны да в стога метать, тогда, почитай, на покосы все село враз выехало, норовя ненастье обмануть, да ясными, жаркими денечками управиться, в хорошее время доброе сено успеть поставить. В селе старые да малые остались.
Ивана-то покосные дела не касались, но он в помощники напросился, высказал пожелание, чтоб вместо него денька два-три ребятишки, во главе с каким стариком покрепше, общинное стадо отпасли. За такого работника с радостью ухватились и замену ему живо нашли. Ну, а что Иван оказался в той же общине, где и Алена с матерью, про то и говорить не надо.
Оживились ближние и дальние окрестности Лебяжьего, огласились смехом, песнями, перекличками. Поля посветлели от платочков да рубах. Работали весело, с шутками. Парни перед девками сноровкой и силой бахвалились, а мужики да бабы еще и подначивали их, подхваливали.
У Алены сердечко встрепенулось, как узнала, что Иван с ними работать будет. С ним что-то неладно в последнее время творилось — куда и нрав веселый, беззаботный делся, вроде и не злым стал, но и не добрым. На игрища приходил редко совсем. Если доводилось с Аленой глазами встретиться, то взоры их ровно и не встречались, а скрещивались, как клинки острые. Смотрел Иван дерзко, с затаенной насмешкой. То же самое и теперь было, и радость Аленина не длинной была, скоро досадой да обидой как пеплом седым укрылась.
Работали споро, без устали. За полдень, от самой жары ушли в спасительную тень балаганов. Богатый общинный «стол» к обеду позвал, на него бабы из всех котомок припасы вытряхнули.
На белых холстинах нарядно блестели боками красные да желтые помидоры. Зеленые огурчики задорно топорщились черными пупырышками. Между россыпей вареных яиц лежали белоснежные головки молодого лука, оперенные длинными темно-зелеными перьями. Тут же лежали в развернутых тряпицах шматы бело-розового сала, вареная картошка, караваи еще теплого духмянного хлеба, пирожки, ватрушки, стояли варенцы, молоко томленое, квасы да кисели. Сметану в горшочках впору было ножом резать… Постарались хозяюшки, собирая дома котомки со снедью, и трапеза получилась праздничной подстать.
После обеда передохнули в прохладной тени, и опять за грабли да вилы. Уж перед вечером свернули балаганы и переехали на луга, которые оказалось по соседству с обширными покосами семьи Ярина.
Тут тоже было людно, хотя этот двор сроду общину себе в помощь не звал, обходились своим народом. Работниками эта семья богата была, а старшие сыновья уж и своими семьями обзавелись, родни прибыло, так что они все вместе сами себе община. А на случай надобности нанимали еще работников.
