Перебирая на первый взгляд совершенно бесполезные побрякушки, Аким почувствовал постороннее присутствие. Затылка коснулись холодные пальцы, в уши прокрался неразборчивый шепот. Он обернулся с такой стремительностью, что закружилась голова. Ничего необычного — мертвое царство мертвых муз. Откуда же тогда это выстуживающее душу ощущение, что статуи наблюдают за ним из-под полуприкрытых век? Показалось! Это все из-за волнения, оттого, что исполнилось наконец то, о чем мечталось.
Он действовал с холодной отстраненностью заправского преступника. Сначала уничтожил все следы пребывания в павильоне Натальи, убрал осколки, протер пол, прикатил в павильон садовую тележку. И только потом подошел к ожидающей своего часа Урании. Пришлось попотеть, перекладывая статую на тележку, но у него все получилось.
Со шкатулкой тоже нужно было что-то делать. Сначала Аким хотел ее сжечь, чтобы оборвать самую последнюю нить, связывавшую Савву с этим миром, но, уже разжигая костер в дальнем уголке парка, передумал. Пусть шкатулка остается. Есть в ней что-то неразгаданное, непостижимое. Возможно, изучив ее содержимое, он когда-нибудь сможет понять ненавистного Савву Стрельникова.
Шкатулка так и осталась с ним. Не проходило дня, чтобы Аким не доставал ее, не рассматривал до последней трещинки, до малейшей складочки знакомые побрякушки, до сих пор не понятые, не разгаданные.
За свою преданность он попросил у Натальи небывалого, просил и боялся, что она откажет. Натальина любовь давно отболела, облетела осенней листвой, превратилась в горстку пепла, но его собственные чувства остались сильны до сих пор. Может, даже сильнее, чем раньше. Только лишь всегда быть рядом, не мешать и, точно верный пес, являться по первому зову хозяйки. Видеть Наталью, видеть дочь и внучку. Вот и все, что ему нужно от жизни.
Она согласилась. Аким так и не узнал, чего стоило ей это решение, просто принял его как королевскую милость, как отпущение грехов.
Наверное, он бы смирился с единственным условием Натальи, приспособился, научился довольствоваться ворованным счастьем и вежливыми улыбками девочек, которые никогда не узнают, кем он им приходится. Но даже ворованное счастье длилось недолго…
Сначала умерла Светлана, следом пришел черед Тамары, а когда погибла Юленька, Аким возненавидел и себя за то, что не сумел защитить единственного ребенка, и Наталью, которая не уничтожила ненавистный павильон еще тогда, после самоубийства Светланы, и муз, которые наблюдали за его страданиями с многозначительными усмешками. Но больше всего он ненавидел мертвого Савву Стрельникова, своим гением призвавшего в этот мир чудовищное и непостижимое зло. Теперь Аким часами просиживал у ног каменной Урании, перебирал содержимое старой шкатулки, пытаясь разгадать самый страшный и самый последний секрет Саввы. Ничего не выходило, он был слишком обычным, слишком человечным, чтобы постичь непостижимое.
Еще почти тридцать лет пролетели как один день. Аким по-прежнему оставался молчаливой тенью бывшей супруги, ее единственной опорой. Выросли дети, седина убелила голову Натальи, он сам превратился в жалкого старика, и только мертвые музы оставались молодыми. А потом кажущееся благополучие пошло прахом. Сначала покончил с собой Максим, потом упала с лестницы и стала инвалидом Наталья, а Марта, единственная горячо любимая внучка, как-то в одночасье из неугомонной озорницы превратилась в девушку с льдинкой вместо сердца. Аким чувствовал эту колючую льдинку, чувствовал боль, которую она причиняла Марте, но ничем не мог помочь. Он дал Наталье обещание не вмешиваться…
А потом началось самое странное, совсем уж непостижимое. Не то чтобы в памяти Акима случались провалы, но бывали моменты, когда он обнаруживал на одежде следы мраморной крошки, а на ладонях кровавые мозоли, когда наутро чувствовал себя совершенно разбитым, словно целую ночь провел без сна. Понимание того, что происходит, еще не пришло, но в душе поселилась тревога.
Аким не навещал свою Уранию больше года, сознательно отдаляясь от ее холодной, неувядающей красоты, пока однажды ранним утром не увидел знакомый силуэт сквозь подернутое дымкой стекло павильона.
…Воцарившаяся среди остальных муз Урания смотрела на него с ласковой насмешливостью, улыбалась улыбкой молодой Натальи, протягивала руку, словно желала коснуться его щеки. Уже не просто статуя, еще не живая, но уже и не мертвая, завершенная…
Это была самая страшная ошибка в его жизни. Ошибку эту он не сможет простить себе до конца дней. Не нужно было показывать статую Наталье, не нужно было пугать недобрым предзнаменованием. Он и не собирался, пока вдруг не обнаружил себя стоящим между каменной Натальей и Натальей живой… Впрочем, теперь это было уже неважно, важно другое, то, что именно его рука поставила точку в смертном приговоре любимой женщине. Наталья умерла из-за него, из-за того, что много лет назад у него не хватило духу избавиться от ее каменного двойника…
Теперь у Акима оставался один-единственный смысл в жизни. Он должен раз и навсегда разобраться с окаянным наследием Саввы. Уничтожить проклятье, защитить Марту. Озарение пришло в тот момент, когда Аким убирался в рабочем столе. Альбом для набросков был куплен им несколько лет назад, но нарисовать хоть что-нибудь на хрустких мелованных страницах не хватило духу. Этот альбом, прощальный привет его молодости и немой укор его нынешней трусости, был заполнен его собственной рукой больше чем наполовину. С каждой страницы на Акима смотрела Наталья. Или Урания?.. А одежда была в мраморной крошке… А руки в кровавых мозолях… И ночи казались до самого донышка заполнены чем-то ускользающим, отнимающим силы…
Кто-то воровал его жизнь. Кто-то нагло и бесцеремонно пользовался его телом, навыками и талантами, чтобы подвести Наталью к последней черте. Осталось лишь найти того, кто способен на такое злодейство.
Пыльные часы в архиве фонда Саввы Стрельникова, черно-белые — над семейными альбомами, бессонные — над библиографией врага, пахнущие лилиями — у ног каменной Урании. Это Урания подсказала ему разгадку, взглядом из-под полуприкрытых век указала на колонну. Он уже почти забыл про тайник. Забыл, а благодаря Урании вспомнил.
Задняя стена ниши была проломлена, в пролом этот можно было запросто просунуть ладонь. Морщась от холода и накатившего вдруг отвращения, Аким пошарил в проломе. Пальцы коснулись чего-то хрупкого, неживого. Оно и было неживым — то, что он вытащил из пролома. На истлевшей, выбеленной временем человеческой фаланге маслено-черным поблескивал массивный перстень.
