Он понял, почему биологу нравился этот уголок планеты, как можно затеряться здесь сотней способов. Как можно даже стать кем-то совершенно непохожим на того, кем себя считаешь. На долгие часы поисков мысли его смолкли. Лихорадочная потребность анализировать, распылять день или неделю отпала, а вместе с ней — бремя и суета человеческого взаимодействия и вмешательства, больше не гнездившиеся у него в черепе.
Он думал о безмолвии рыбалки на озере в детстве, долгих паузах, о том, что дедушка мог сказать вполголоса, словно они в какой-то церкви. Гадал, что будет делать, если не сумеет ее отыскать. Отправится ли обратно или растворится в этом пейзаже, станет частью того, что найдет здесь, попытается забыть все, что было прежде, и станет ни больше ни меньше, чем брызги на носу, пена на берегу, ветер на лице. Эта идея приносила утешение — почти столь же сильное, как стремление отыскать ее, — утешение, неведомое ему уже очень давно, и многие, затерявшиеся вдали у него за спиной, казались нелепыми, фантастическими или и тем, и другим сразу. И были, по самой сути, несущественны.
* * *
Ночью во время странствия дальше на север, привязав судно как можно лучше там, где позволила береговая черта — с подветренной стороны скального островка, достаточно крупного, чтобы заслонить его, где дно могло удержать якорь, несмотря на скользкие водоросли, — он начал видеть далеко позади странные огни. Они вздымались, опадали и скользили по морю и по небу, некоторые белые, а некоторые — с зеленым или пурпурным оттенком. Он не мог понять, заняты ли они поисками или определяются целью менее целеустремленной. Но огни рассеяли чары, и в ту ночь он включил радио, поднеся к самому уху, чтобы не включать громкость, скорчившись в своем спальном мешке. Но расслышал лишь несколько невнятных слов, прежде чем ворвались помехи, и он не мог понять, из-за чего — какой-то катастрофы или отдаленности его местопребывания.
Звезды над головой, большие и неподвижные, были впечатаны в материю ночи, обширной и глубокой, как его сон, его сновидение. Он устал и изголодался по чему-нибудь, кроме консервов и протеиновых батончиков. Его уже тошнило от звука волн и звука мотора судна. Прошло трое суток с тех пор, как он покинул Рок-Бей, а он, не найдя ни следа ее пребывания на побережье, скоро дойдет до самого отдаленного уголка. Он давным-давно миновал места, до которых на суше можно было добраться по дороге. Дальше только пешком, на вертолете или судне. На самом краю того, что можно назвать Рок-Бей хоть с натяжкой.
Если и дальше экономить еду, воду и горючее, хватит, чтобы продержаться еще неделю, прежде чем придется поворачивать обратно.
* * *
Утро очередного дня. Ветер стих, и он вошел на веслах по течению в бухточку, окруженную черными скалами, острыми, как акульи плавники, обрывистыми, как горные склоны. Он решил подойти поближе, потому что берег выглядел очень похоже на набросок в полевом журнале биолога.
Камни были покрыты морскими блюдечками и звездами, а на мелководье ощетинились шипами сотни темных морских ежей, будто миниатюрные плавучие мины. Он не видел никого уже два дня. Руки саднили и болели от гребли. Ему хотелось съесть чего-нибудь горячего, принять ванну, найти какой-нибудь ориентир, который позволил бы наверняка определить свое местонахождение. Баркас дал течь, теперь часть времени приходилось тратить на откачивание воды, и он больше боялся отойти от берега, чем сесть на мель или напороться на что-то зазубренное.
Дальше скалы образовали неровную череду или гребень, тянущийся до самого берега, и обходить их было нелегко. Волны поднесли его слишком близко, ударив о них бортом, так что перетряхнуло все кости. Он выставил весло, чтобы оттолкнуться. Сперва оно соскользнуло, и пришлось повторить попытку, а потом лихорадочно отгребать, пока баркас не оказался на безопасном расстоянии от зоны всасывания и прибоя.
За всем этим он не сразу сообразил, почему весло соскользнуло, почему не раздался обычный хруст и треск. Кто-то ел морские блюдечки и звезды. Скала была почти голой, не считая водорослей. Поглядев через бинокль, разглядел на скалах и чуть впереди, и еще ближе к берегу бледные круглые отметины в тех местах, где морские блюдечки не желали отрываться от насеста.
Поблизости никаких следов огня или жилья, но кто-то — человек или животное — ими кормился. Если человек, им может быть кто угодно. И все же это больше, чем было в его распоряжении вчера. В нем боролись трепет, облегчение и некоторая нерешительность. Кто бы это ни был, если это человек, он мог уже увидеть баркас. Хотел было пристать к берегу, потом одумался и выгреб обратно тем же путем, каким и пришел, обратно вдоль берега всего на одну бухту, заливчик, скрытый за другим скоплением скал, вздымающихся из океана, чтобы образовать негостеприимный остров.
К тому времени течь усилилась, и он понял, что вынужден будет тратить больше времени на отчерпывание, или на страх пойти ко дну, чем на греблю. Так что выгреб поближе к берегу, бросил якорь и вброд вышел на крохотный черный песчаный пляж, укрытый нависающими деревьями, и долго сидел там, ловя воздух ртом и стараясь отдышаться. Это последний шанс. Можно попробовать починить лодку. Можно попытаться повернуть обратно, доковылять кое-как вдоль берега до Рок-Бей. Покончить с этим, покончить с этой идеей навсегда. Оставить видение биолога в голове, не ждать ее материализации перед собой, а потом просто повернуться лицом к тому, что вызревает там, позади него. Интересно, что сейчас делает мать, где она. И тут отбрасывает в сторону накатившее воспоминание: Уитби тянет руку с полки, и Грейс у двери, ожидающая директрису.
Вернувшись к баркасу, взял все полезное, что влезло в рюкзак, в том числе и терруарную рукопись Уитби. Немного покачиваясь под весом всего этого, двинулся обратно к веренице черных скал, стараясь держаться под прикрытием вереницы деревьев. Вскоре баркас стал лишь воспоминанием, тем, что существовало когда-то, но теперь ушло в небытие.
В ту ночь он заметил огни в небе, снова отдаленные, но приближающиеся. Вообразил, что слышит рокот корабельной машины, но огни померкли, и он погрузился в сон под шорох и шепот прибоя.
* * *
В сумерках следующего дня Джон заметил движение на скалах, и направил туда бинокль. Ему хотелось верить, что эта фигура принадлежит биологу, что он узнал на фоне изнуренного неба ее силуэт, ее манеру двигаться, но он видел ее лишь в заточении. Инертной. Дезактивированной. Иной.
Сначала он потерял ее из виду почти сразу. Со своей верхней позиции на некотором удалении среди скал он не мог разобрать, то ли она возвращается, то ли движется еще дальше. Скалы и фигура сливались и расплывались, а потом настала ночь. Он ждал появления света или огня, но не увидел ни того ни другого.
