В сумерках следующего дня Джон заметил движение на скалах, и направил туда бинокль. Ему хотелось верить, что эта фигура принадлежит биологу, что он узнал на фоне изнуренного неба ее силуэт, ее манеру двигаться, но он видел ее лишь в заточении. Инертной. Дезактивированной. Иной.
Сначала он потерял ее из виду почти сразу. Со своей верхней позиции на некотором удалении среди скал он не мог разобрать, то ли она возвращается, то ли движется еще дальше. Скалы и фигура сливались и расплывались, а потом настала ночь. Он ждал появления света или огня, но не увидел ни того ни другого.
Если это биолог, то она выживает в экстремальном режиме.
Прошел еще день, и он не видел ничего, кроме чаек и серой лисицы, трусившей по лесной тропке, но вдруг застывшей при виде него, а затем испарившейся в тумане, окутывающем все слишком уж долго. Его тревожило, что виденный человек мог уйти, что это место могло быть не аванпостом, а всего лишь очередной вехой в длинном странствии. Съел очередную банку бобов, экономно отпил воды из фляги. Скорчился, дрожа, в своем глубоком укрытии. Он снова подошел к пределу своих лесных умений, будучи лучше приспособленным к проселкам и внешнему наблюдению в захолустных городках, чем к жизни на природе. Подумал, что, наверное, потерял фунтов пять. И продолжал глубоко вдыхать ароматы кедров и прочей зелени, используя живое, как временное противоядие.
Фигура снова появилась в сумерках, двигаясь то ползком, то прыгая по черным скалам с такой сноровкой, которая Джону была не по зубам. Когда он через бинокль распознал в ней биолога, сердце у него подскочило, кровь забурлила, а волоски на руках встали дыбом. Эмоции захлестнули его, и он едва сдержал слезы — облегчения или чего-то более глубокого? Он просуществовал внутри самого себя настолько долго, что теперь не был уверен. Зато знал, что если она снова доберется до берега, то исчезнет в лесу бесследно. И шансы выследить ее там не в его пользу.
Однако если она увидит, что он карабкается за ней, а у него не будет шанса предстать с ней лицом к лицу, она выскользнет у него между пальцев, и поминай как звали. Это он тоже знал.
Начался прилив. Свет был тусклым, невыразительным и серым. Снова. Ветер крепчал. В море не было ни огонька, ничто не указывало на существование человеческих существ, кроме взлетов и падений фигуры биолога, да прожилки черного дыма, врезавшейся в небо от какого-то судна настолько далеко в море, что не видно было даже в бинокль. Странные огни позади еще не появились.
Он дождался, когда она будет на полпути от земли, гадая, не утратила ли она часть природной осторожности, потому что отрезать ее оказалось легче, чем следовало бы. Затем проскользнул с противоположной стороны скального гребня, сгорбившись, чтобы не вырисовываться силуэтом на горизонте, хоть фоном ему и будет лес, а не меркнущий свет. Рюкзак он захватил с собой из паранойи, будто его могли украсть, стоит только уйти. Но даже несколько разгруженный, рюкзак выводил его из равновесия, только усугубляя непростую задачу: держа пистолет, карабкаться по скалам. Можно было бы оставить рукопись Уитби, но не спускать с нее глаз ни на минуту казалось все более и более важным.
Он старался делать шаги покороче и подгибал колени, но все равно то и дело оскальзывался на неровных камнях, склизких от водорослей, неровных и острых от краев раковин блюдечек, венерок и мидий. Приходилось подставлять свободную руку, чтобы удержаться на ногах, и резаться, несмотря на ткань, намотанную на ладони. Очень скоро колени и лодыжки начали подкашиваться.
К моменту, когда он оказался на полпути от суши, скальный гребень сузился, и ему не оставалось иного выбора, как вскарабкаться наверх. Когда он поглядел с этого возвышения в первый раз, биолога нигде не было видно. Из чего следовало, что она либо каким-то чудотворным способом перенеслась обратно на берег, либо прячется где-то впереди.
Как бы он там ни горбился и ни пригибался, она должна была видеть его вполне ясно. Он не знал, к чему она может прибегнуть — камень, нож, самодельное копье? — если не рада его видеть. Сняв зюйдвестку, сунул ее в карман плаща в надежде, что если она смотрит, то хотя бы узнает его. Что это узнавание может означать для нее больше, чем «дознаватель» или «тюремщик». Это может заставить ее засомневаться, если она залегла в засаде.
Три четверти пути, и он задумался, не следует ли развернуться и двинуться обратно. Ноги были как резиновые, под стать валунам, обросшим водорослями. Волны по обе стороны бились о камни с умноженной силой, и, хотя еще не стемнело, солнце стало лишь отблеском на недосягаемом горизонте, озаряющим далекий дым — на обратном пути ему придется воспользоваться фонариком. Что уведомит о его присутствии любого, кто есть на берегу, — не для того он проделал весь этот путь, чтобы выдать ее остальным. Так что он двинулся вперед с чувством фатальной обреченности. Он уже пожертвовал все пешки, всех коней, слонов и ладьи. И теперь удар, угроза стремительной атаки с другого конца доски нацелена на Абуэлу и Абуэло[12].
Утомительный, однообразный труд лазания по скалам, продвижения все вперед и вперед без возврата, наполнил его угрюмым удовлетворением, послав в мышцы последний всплеск энергии. Он довел эту линию расследования до самого конца. Зашел очень далеко, и к этой мысли подмешивалась печаль по тому, что осталось позади, по множеству людей, с которыми он наладил лишь эфемерные взаимоотношения. Приближаясь к оконечности гребня, он желал знать это множество людей лучше, пытался знать лучше. Теперь его забота об отце представлялась уже не самоотверженностью, а усилиями, в том числе ради себя самого, призванными показать, что значит близость с другим человеком.
В конце гребня он вышел к глубокой лагуне с неустанно колышущейся водой, с грубоватой заботой окруженной скалами. Пожалуй, «лагуна» — слишком мягкое слово для булькающей ямы, чьи острые, неровные края могут запросто отрезать руку или голову. Дна не разглядеть.
А дальше — лишь бескрайний океан, прорывающийся внутрь, в клочьях пены разбивающийся о сжатый кулак скал с такой силой, что брызги орошали лицо, а ветер хлестал по нему изо всех сил. Но в лагуне все выглядело спокойным, хоть и неопознаваемым в ее сумрачном отражении.
Она появилась настолько близко — из укрытия слева от него, — что он чуть не отскочил и удержался на ногах в последний миг, наклонившись и подставив РУКУ.
В этот момент он был беспомощен и, выпрямляясь, увидел, что она нацелила на него пистолет. Вроде бы «глок», как его собственный, стандартного образца. Этого он не ожидал. Как-то, где-то она добыла пистолет. Она похудела, скулы заострились, как скалы. Волосы ее начали отрастать, покрыв голову темным пушком. На ней были толстые джинсы и свитер — слишком большой для нее, зато плотный — и высококачественные коричневые туристские ботинки. На лице ее непокорный вызов боролся с любопытством и еще какой-то эмоцией. Обветренные губы потрескались. Здесь, в своей естественной среде, она выглядела настолько уверенной в себе, что Джон почувствовал себя нескладным и неуклюжим. Что-то встало на свое место. Что-то обострило ее ум и чувства — и, может быть, воспоминания.
