— Нет. Пусть они будут опущены, мне так больше нравится. Это создает интим.
— Интим, — прохрипел Гарольд голосом состарившегося попугая.
— Я могу сделать это, — сказала она и легко скользнула в его объятия.
Ее тело плотно прижалось к нему, в жизни Гарольда впервые происходило нечто подобное, он был обескуражен. Он чувствовал нежное прикосновение ее груди сквозь ткань его рубашки и шелк ее блузки. Ее живот, твердый, но столь волнующе прижавшийся к нему и, несомненно, ощущающий его возбуждение. От нее исходил аромат, возможно духов, а может быть, это был ее собственный запах, чарующий и завораживающий. Его руки нашли ее волосы и затерялись в них.
Поцелуй кончился, но она не отстранилась. Ее тело нежным пламенем обжигало его. Она была дюйма на три ниже, ее лицо было поднято к нему. Сквозь туман он подумал, что это самая поразительная ирония в его жизни: когда любовь — или ее достойная замена — нашла его, выходило так, будто он стал героем любовной истории из какого-то пошловатого дамского журнала. Авторы таких рассказов, как однажды написал он в анонимном письме в «Редбук», были одним из аргументов в пользу ужесточения евгеники. Но теперь ее лицо было обращено к нему, полураскрытые губы влажны, глаза искристы и почти… почти… да, почти звезды. Единственная деталь, которая абсолютно не соответствовала представлениям этих писак о жизни, была его затвердевшая плоть, что и было поистине изумительно.
— Сейчас, — сказала она. — На кушетке.
Кое-как они добрались до кушетки, тела их переплелись, волосы Надин разметались по плечам; ее аромат заполнил все пространство. Его руки гладили ее грудь, и она не возражала; она выгибалась, поворачивая свое тело так, чтобы его рукам было удобнее. Он не ласкал ее; в своем безумном желании он лишь хотел овладеть ею, как добычей.
— Ты девственник, — сказала Надин. И это был не вопрос… как хорошо, что не нужно лгать. Гарольд кивнул. — Тогда мы сделаем сначала это. Но в следующий раз это будет медленнее. И лучше.
Надин расстегнула его джинсы, и они услужливо распахнули молнию ширинки. Она легонько провела указательным пальцем по его животу, чуть пониже пупка. От ее прикосновений мышцы Гарольда сжались и задрожали.
— Надин…
— Ш-ш-ш! — Лицо ее скрывал водопад волос, невозможно было увидеть его выражение.
Ширинка его джинсов была расстегнута, и Забавная Штуковина, ставшая еще забавнее под белым хлопком, спеленавшим ее (слава Богу, что он переменил белье после купанья), высовывалась наружу, как чертик из табакерки. Забавная Штуковина не догадывалась о своем довольно-таки комичном виде, так как ее дело было чертовски важным. Занятия девственников всегда чертовски важны — не удовольствие, но опыт.
— Моя блузка…
— Можно мне?…
— Да, именно этого я и жду. А затем позабочусь о тебе.
«Позабочусь о тебе». Слова откликнулись эхом в его голове, как камни, сброшенные в глубокий колодец, а потом он жадно присосался к ее груди, ощущая соленый вкус ее пота.
Надин задержала дыхание.
— Гарольд, как хорошо.
«Позабочусь о тебе» — слова бились и звенели в его голове.
Ее руки скользнули под резинку его трусов, и джинсы соскользнули к щиколоткам, бессмысленно звякнув связкой ключей.
— Приподнимись, — прошептала она, и он подчинился.
Прошло меньше минуты. Гарольд громко вскрикнул, выражая мощь своего оргазма, не в состоянии сдержаться. Он испытал ощущение, будто кто-то поднес горящую спичку к переплетению нервных окончаний, скрываемых кожей, нервов, уходящих глубоко внутрь от раскаленной сети у него в паху. Теперь он понимал, почему, по мнению многих писателей, существует взаимосвязь между оргазмом и смертью.
Затем он откинулся в сумрак комнаты, грудь его вздымалась, рот был широко открыт. Он боялся смотреть вниз. Он чувствовал, что все залито спермой. Гарольд смущенно взглянул на женщину, пристыженный скоростью свершенного. Но она только улыбалась ему своими спокойными темными глазами, которые, казалось, знают обо всем на свете, глазами юной девушки с картин викторианской эпохи. Девушки, которая, возможно, слишком много знает о своем отце.
— Извини, — пробормотал он.
— Почему? За что? — Она не сводила с него глаз.
— Ты не слишком много получила.
— Au contraire[14], я получила огромное наслаждение. — Но Гарольд так не считал. Однако прежде чем он успел обдумать это, Надин заговорила снова: — Ты молод. Мы можем заниматься этим столько раз, сколько ты захочешь.
Гарольд, не в силах произнести ни слова, смотрел на нее.
— Но ты должен знать одну вещь. — Надин легонько притронулась к нему. — То, что ты говорил мне о девственности. Я ведь тоже…
— Ты… — Его удивление, должно быть, выглядело комичным, потому что она отдернула руку и засмеялась.
— Что, разве в твоей философии нет места девственности, друг Горацио?
— Нет… да… да…
— Я девственница, И такой я и останусь. Потому что это для другого… кто-то другой сделает меня женщиной.
— Кто?
— Ты сам знаешь кто.
Гарольд не отводил от нее глаз, внутри у него все похолодело. Надин спокойно выдержала его взгляд.
— Он?
Она отвела взгляд и утвердительно кивнула.
— Но я кое-что могу показать тебе, — все так же не глядя на него, произнесла Надин. — И кое-чем мы можем заняться вместе. То, о чем ты никогда и не… нет, беру свои слова обратно. Возможно, ты и мешал о них, но тебе никогда и не мечталось, что ты будешь заниматься ими. Мы можем играть. Мы можем упиваться ими. Мы можем… — Замолчав, она взглянула на него так нежно и чувственно, что Гарольд снова почувствовал нарастающее возбуждение. — Мы можем заняться всем — всем, чем угодно, — кроме этой небольшой вещички. А ведь это последнее не так уж и важно, ты согласен?
Образы и видения кружили у него в голове. Шелковые шарфы… сапоги… кожа… резина. О Господи. Фантазии Школьника. Причудливый мир сексуального одиночки. Но все это так похоже на сон. Фантазия, порожденная детской фантазией из ночного кошмара. Он хотел всего этого, хотел ее, он хотел большего. Вопрос был в том, насколько велика будет расплата.
— Ты можешь говорить со мной откровенно, — сказала Надин. — Я стану твоей матерью, твоей сестрой или твоей наложницей, твоей рабыней. Все, что от тебя требуется, — это сказать мне, Гарольд.
Какой отклик нашло это в его уме! Как это опьяняло его!
Он открыл рот, и его голос был столь же невыразителен, как звон треснутого колокольчика:
