— Я буду там, — произнес кто-то.
— И я тоже, — сказал Норман Келлогг. — Но только после душа продолжительностью в шесть часов.
Смех.
— Меня посчитайте, — присоединился к разговору Вейзак.
— И меня, — спокойно добавил Гарольд.
— Это грязная работа, — сказал Норрис глухим от волнения голосом. — Вы отличные парни. Сомневаюсь, что остальные хоть когда-нибудь поймут, какие вы классные ребята.
Гарольд почувствовал слияние, некое братство с остальными, внезапно испугался и внутренне запротестовал. Это не входило в его планы.
— Увидимся завтра, Хок, — сказал Вейзак и сжал плечо Гарольда.
Улыбка Гарольда стала испуганной, оборонительной.
Сокол[13]? Что это за шутка? Конечно, плохая. Дешевый сарказм. Назвать жирного, прыщавого Гарольда соколом? Он почувствовал, как в нем поднимается застарелая смертельная ненависть, направленная в этот раз на Вейзака, но затем она растворилась в смущении. Он уже не был жирным. Теперь его нельзя было даже назвать полным. А прыщики его исчезли за последние семь недель. Вейзак даже не знал, что когда-то все в школе смеялись над Гарольдом. Вейзак не знал, что однажды отец Гарольда спросил у сына, уж не гомосексуалист ли тот. Вейзак не знал, что его очень популярная сестричка стыдилась своего брата. А если бы и знал, то вряд ли Вейзаку было до этого дело.
Гарольд взобрался в кузов одного из грузовиков, в голове у него все перемешалось. Внезапно все старые обиды, вся застарелая ненависть и неоплаченные долги показались столь же бесполезными, как и бумажные деньги, наводняющие банки Америки.
Возможно ли такое? Неужели это правда? Гарольд запаниковал, почувствовал себя испуганным и одиноким. Нет, в конце концов решил он. Это не может быть правдой. Потому что. Подумай-ка. Если ты достаточно силен и упорен, чтобы сопротивляться плохому мнению о себе других, когда они считают тебя придурком, занудой либо просто мешком с дерьмом, тогда уж просто необходимо обладать сильной волей, чтобы сопротивляться… Сопротивляться чему? Их хорошему мнению о тебе? Разве это не логика… такая логика бывает только у безумцев, ведь так?
В озабоченном уме Гарольда всплыла полузабытая цитата — слова, сказанные в свою защиту неким генералом, ответственным за интернирование японо-американцев во время второй мировой войны. Этому генералу было указано, что не было зарегистрировано ни одного акта саботажа на Западном побережье, где компактно проживали выходцы из Японии. Ответ же генерала был следующим: «Уже сам факт того, что саботаж не имел места, является угрожающим». Не говорил ли он так? Было ли это?
Их самосвал въехал на стоянку автовокзала. Гарольд выпрыгнул из кузова, отмечая, что координация его движений улучшилась в тысячу раз — то ли от того, что он похудел, то ли от постоянной физической нагрузки, то ли от того и другого вместе. Снова к нему вернулась мысль, упрямая, отказывающаяся быть покоренной: «Я мог бы стать гордостью этой общины». Но они заткнули ему рот. «Но это не важно. У меня достаточно разума, чтобы подобрать ключи к той двери, которую они захлопнули перед моим носом. И я верю, что найду достаточно незакрытых лазеек». Но… «Прекрати! Перестань! С таким же успехом можно носить наручники и кандалы с этим единственным словом «но», выгравированным на них. Но! Но! Но! Неужели ты не можешь остановиться, Гарольд? Неужели ты, ради всего святого, не можешь опуститься с небес на землю?»
— Эй, приятель, с тобой все в порядке? — Это был Норрис, выходивший из диспетчерской. Вид у него был усталый.
— Со мной? Все хорошо. Просто задумался.
— Ты молодчина. Продолжай в том же духе. Тебя подвезти?
— Не-а. У меня тут мой драндулет.
— Хочешь узнать кое-что, Хок? Я думаю, что большинство этих парней действительно собираются поработать здесь и завтра.
— Конечно, как и я. — Гарольд сел на свой мотоцикл. Новое прозвище нравилось ему.
Норрис покачал головой:
— Я бы никогда не поверил этому. Я считал, что как только они увидят, что это за работенка, то сразу же придумают тысячи причин и отговорок.
— Если вам интересно мое мнение, — сказал Гарольд, — то я считаю, что намного легче выполнять грязную работу для себя, чем для кого-то другого. Некоторые из этих парней впервые в жизни работают на себя.
— Да, думаю в этом что-то есть. Увидимся завтра, Хок.
— В восемь, — подтвердил Гарольд и поехал в сторону Бродвея. Справа от него несколько человек, в основном женщины, возились около ремонтной машины, подъемного крана и трейлера, частично загородившего дорогу. Они выглядели как вполне приличная группа единомышленников. «Это место возрождения, — подумал Гарольд. — Я не знаю и половины этих людей».
Он ехал к себе домой, а мысли его с беспокойством возвращались к одной и той же проблеме, которая, как он считал, давным-давно была решена. Когда он добрался до дома, на обочине стояла маленькая белая «веспа». А на ступенях крыльца сидела женщина.
Женщина встала, когда Гарольд приблизился, и протянула руку. Она была самой удивительной женщиной, когда-либо виденной Гарольдом, — конечно, он видел ее и раньше, но никогда так близко.
— Надин Кросс. — Она произнесла свое имя низким, хрипловатым голосом. Пожатие ее было крепким и холодным. Взгляд Гарольда невольно задержался на ее фигуре. Он знал, что девушкам не нравится эта привычка, но он ничего не мог поделать с собой. Над этим его ум был не властен. На ней были тонкие саржевые слаксы, облегающие длинные ноги, и нежно-голубая шелковая блузка без рукавов. Бюстгальтера она не носила. Сколько ей лет? Тридцать? Тридцать пять? Возможно, меньше. Поседела она преждевременно. «Все кончено?» — осведомилась каверзная (и, кажется, бесконечно наивная) часть его ума, а сердце забилось немного быстрее.
— Гарольд Лаудер, — улыбаясь представился он. — Вы пришли с группой Ларри Андервуда, правильно?
— Да, это так.
— Ларри на прошлой неделе навещал меня, принес бутылку вина и шоколад. — Слова его звучали фальшиво, внезапно у него появилась уверенность: она знает, что мысленно он оценивает, раздевает ее. Он подавил желание облизнуть пересохшие губы и выиграл… хотя бы временно. — Он отличный парень.
— Ларри? — Женщина рассмеялась. Странный смех, от которого чувствуешь озноб. — Да, Ларри — это принц.
Они смотрели друг на друга. Никогда еще Гарольда не разглядывала женщина, чей взгляд был бы столь откровенен и умен. Он снова почувствовал прежнее возбуждение и теплую волну нервозности внизу живота.
