Милош Урбан - Семь храмов

ЭПИЛОГ

Слава Господу, зима миновала — долгая, ледяная и бесконечная, тянувшаяся без малого семь веков. Новогодние праздники и шесть последующих недель я метался в жару. Поместили меня отчего-то в красном коридорчике апартаментов рыцаря в бывшей гостинице «Бувине». От податливых стен веяло теплом и надежностью; когда я бился в них головой, они отвечали мне легкими гладящими прикосновениями. Все это время меня кто-то кормил и обихаживал, скорее всего Розета, и я пребываю в глубоком смущении, потому что изо дня в день она заставала меня в столь бедственном положении. Я непрерывно бредил и почти постоянно находился в беспамятстве. Но все-таки зима кончилась, и в один прекрасный день я будто заново родился.

Весна явилась с опозданием, почки на деревьях набухли только в конце апреля, а нынче, месяц спустя, зацвела сирень, зацвела щедро, даже буйно. Из «Бувине», едва я немного окреп, меня переселили сюда, и первое, что я увидел из окон своего нового жилища, были сияющие белые кусты. Как мне совладать с этой красотой? Взять ее в руки, спрятать в карман, сунуть под рубаху, поближе к телу? Такая красота может измучить человека, она безжалостна, безнравственна в своем равнодушии. Я гляжу на цветы из моего окна, гляжу целыми часами, я вдыхаю их аромат и мысленно ласкаю их пальцами, приношу их в свою мастерскую и окунаю лицо в их дурманящие облака, и сколько же раз я мечтал превратиться в одну из ваз, чтобы питать сирень из самых сокровенных своих глубин.

К прежнему моему имени добавилось новое: в шутку, совсем не по злобе, семинаристы называют меня Далимилом.[58] Я, изволите ли видеть, стал — в силу обстоятельств — хронистом нашего небольшого мирка. Конечно, писать хронику пристало бы скорее монаху, однако монахов у нас пока нет, и господин доверил это мне.

Окна дома Фауста, который одновременно является и моей тюремной камерой, и жилищем, и мастерской, глядят на север. Свет, заливающий площадь, снисходителен к художнику: поутру он обмывает своими прохладными пальцами мысли и зрение человека, рисуя на сетчатке его глаз совершенные образцы, которым должна следовать неловкая рука художника, а вечерами шалунишка-свет проникает в самое сердце мастера и легонько щекочет то место, где обитают чувства.

Мой господин Матиаш продолжает водить меня по храмам (пока для надежности в оковах и с платком на глазах) и без устали слушает голоса, говорящие моими устами. Сильнейшую свою жажду знаний он утолил под крышей карловского храма, и с тех пор я лишь уточняю для него облик некоторых людей и поясняю, как выглядели отдельные постройки и пейзажи. Он знает, что картина, которую я рисую, не будет — да и не может быть завершена. Поэтому он прибегает к моим услугам реже, чем прежде. Я этому даже рад: очень много времени отнимает у меня работа над иллюстрациями к хронике, которую я пишу пером и чернилами, добытыми из чернильных орешков, и украшаю яркими рисунками. Мне хорошо удаются заглавные буквы: моими переплетенными стволами, листочками и цветами, из-за которых выглядывают чудища, ходят любоваться все горожане. Я принадлежу им, они — мне. Если бы к нам заявился бродячий художник и попросил о заказе, его прогнали бы прочь. Взгляните только на это «К» — правда, оно выведено замечательно? А позолота! Попробуйте повернуть эту букву и положить ее на правый бок, и у вас получится «М». А на левом боку она выглядит как «W». «М» как Мокер, «W» как Вольмут?[59] «К» как?.. Старые мастера.

Если что-то в хронике мне не удается описать словами, я это рисую. Я нахожусь в исключительном положении и благодарю за него Всемогущего Господа, ибо Он одарил меня способностью прозревать прошлое и знанием исторических событий. Без понимания истории мы погрязли бы в хаосе. Добрый господин Матиаш давно уже получил от нас прозвище Великий, но поначалу мы просто шутили, а теперь произносим этот титул почтительно и совершенно серьезно. Он образец для нас, он усерднейший из учеников наших предков и правая рука Провидения. Ты не годишься для науки, не годишься для физической работы, возможно, ты годишься для искусства, сказал он мне, когда я поправился. (Хотя мы тут не называем это искусством.) Это он открыл во мне способности художника, и потому я служу ему верой и правдой. Ибо как я смогу заработать на кусок хлеба, когда однажды господин решит, что не нуждается больше в провидце прошлого? Ни для какого другого ремесла, кроме писарского и живописного, я не гожусь, и ни один из цехов не взял бы меня к себе. Гончары, мясники, красильщики, дроболитчики, брадобреи, золотых дел мастера, седельники, лесоторговцы, бондари, плотники, портные, оружейники, смотрители водоемов, селитреники, звонари, алхимики, кожемяки, чернильники, швеи, рыбачки, мыловарки, аптекарши, сельдянщицы, суконщицы и домовладелицы дорожат своими источниками пропитания и ни за какую цену не подпустят к ним никого чужого. Они ведут спокойную обеспеченную жизнь, и многим из них принадлежит не по одному дому. Время нынче течет неспешно — время нынче доброе.

Самая большая площадь на свете, которую я с неустанным любопытством обозреваю с утра до вечера, обустроена по-новому, и когда я говорю «по-новому», то имею в виду, что теперь она в точности соответствует себе же в четырнадцатом веке. Верхний Пражский Новый Город, alias[60] Семихрамье, одержал победу над извечной человеческой тягой к разрушению: отныне здесь ничто не изменится, и камень наконец-то останется на камне. По повелению императора Карла все дома вскоре будут лишь каменными, о двух этажах с высокой кровлей, со сводчатым подвалом, в некоторых случаях с аркадой, на задах же появятся длинные узкие огородики с грядками овощей. Вот только с перестройкой улиц придется повозиться: опыт минувших столетий показал, что прямые линии соблазняют безумцев бешеной ездой, а это приводит к несчастьям. Наше предгусовское братство, в отличие от остатков человечества, внимает урокам истории, и потому мы намереваемся прошить город узенькими улочками и кривыми переулками, темными проездами и нежданно возникающими укрепленными углами домов. Пускай любой человек — пеший или конный — не торопится, пускай чтит каменный город.

Я не знаю, как обстоит нынче дело за городскими воротами, я пока ни разу там не был. Семихрамье стерегут каменные зубчатые стены и пять ворот; самые большие из них — Свинские; развевающиеся над ними вымпелы видны из любого уголка нашего маленького мира. Стенам не под силу остановить ядовитые газы, проникающие к нам оттуда, где все еще пользуются чуждыми природе средствами передвижения, но они по крайней мере вызывают уважение и отпугивают вандалов и прочих безбожников. Те, что снаружи, в свою очередь, жалуются на вонь от наших навозных куч и сточных канав; время от времени мы с помощью катапульты перебрасываем им через стену парочку тачек нечистот. Канализацию мы порушили еще зимой, а ее подземные туннели используем как арсеналы и склады. Когда начнется война со Старым Городом — а я думаю, это случится еще до того, как год сойдется с годом — подземельями можно будет отступать к реке.