Она начала натягивать на себя джинсы и майку, но вспомнила, что Роб Леффертс пригласил ее на ленч, и надела вместо них новую юбку. Потом уселась перед зеркалом, чтобы заплести косу. Это заняло немало времени, поскольку спина, плечи и предплечья тоже онемели. Горячая вода освежила ее, но полностью снять усталость не смогла.
Да, для своего возраста она была довольно тяжелой, подумала Рози, будучи настолько поглощена правильным укладыванием косы, что даже не отдавала себе отчета в том, что она сейчас подумала. Но, покончив с прической, взглянула в зеркало, в котором отражалась комната позади нее, и увидела нечто, заставившее ее не поверить своим глазам. Остальные, менее значительные несоответствия сегодняшнего утра мгновенно отступили на задний план.
— О Боже мой! — тихим, бессильным голосом произнесла Рози. Она встала и прошла через комнату, не чувствуя ног, словно они превратились в ходули.
Картина в основном была все той же. Светловолосая женщина в хитоне по-прежнему стояла на вершине холма; ее коса свисала между лопатками, по спине, а левая рука была поднята. Но теперь жест правой руки, прикрывавшей глаза, имел свой смысл, потому что грозовые тучи, заволакивавшие передний план, исчезли. Над женщиной было тускло-голубое небо влажного июньского дня. Несколько темных птиц, которых раньше там не было, кружили в небе, но Рози не сразу заметила их.
Небо голубое, потому что гроза закончилась, подумала она. Закончилась, пока я была… ну… пока я была где-то в другом месте.
Все, что она могла вспомнить про другое место, — то, что там темно и страшно. Этого было достаточно, и она не хотела больше вспоминать. Ей не так уж захотелось вставлять свою картину в новую раму. И она передумала показывать ее завтра Биллу. Или хотя бы даже упоминать о ней. Будет плохо, если он увидит замену мрачных грозовых туч на пробивающееся сквозь туман солнце — это да, но еще хуже, если он не увидит никаких перемен. Это будет означать, что она теряет рассудок.
«Мне кажется, я не должна оставлять у себя эту проклятую картину, — подумала она. — Я ее боюсь. Я думаю, что она населена духами».
Она подняла холст без рамы, придерживая его за края открытыми ладонями и не позволяя своему рассудку добраться до мысли, которая вынуждала ее держать картину таким образом. («Осторожно Рози, не провались в нее».) Справа от ведущей в коридор двери была крошечная кладовка, где еще ничего не хранилось, кроме кроссовок, в которых она ушла от Нормана, и нового свитера из дешевого синтетического материала. Ей пришлось поставить картину на пол, чтобы открыть дверцу (конечно, она могла сунуть ее под мышку и освободить вторую руку, но почему-то ей не захотелось этого делать). Подняв картину снова, Рози задержалась и пристально вгляделась в нее. Вышло солнце — определенно, этого раньше не было, — и в небе над храмом кружили большие черные птицы — вероятно, тоже новое, — но не было ли там еще чего-то? Еще какой-то перемены? Ей казалось, что была, и она подумала, что не видит ее, поскольку перемена заключалась не в прибавлении чего-то, а в нехватке. Что-то исчезло. Что-то…
«Я не хочу знать, — резко сказала себе Рози. — Даже думать об этом не хочу, вот так».
Да, вот так. Но ей было жаль, что она испытывает страх, потому что начинала уже считать эту картину своим личным амулетом удачи, вроде заячьей лапки. И уж в одном-то она нисколько не сомневалась: именно мысли о Розе Марене, так бесстрашно стоявшей на вершине холма, поддержали ее в первый день на студии звукозаписи, когда ее внезапно охватил там приступ панического страха. Поэтому она не хотела испытывать неприятных чувств к картине, но… боялась. В конце концов на картинах маслом погода обычно не проясняется за ночь, и количество предметов, которые можешь видеть на ней, не изменяется в ту или другую сторону, как не изменяется и формат. Она пока не решила, что делать с картиной в дальнейшем, но знала, где та проведет сегодняшний день и уик-энд: в кладовке, составив компанию ее старым кроссовкам.
Она сунула ее туда, прислонила к стене (подавив желание перевернуть так, чтобы она стояла лицом к стене) и закрыла дверцу. Покончив с этим, она надела свою единственную приличную блузку, взяла сумочку и вышла из комнаты. Пока она шла по длинному тусклому коридору, ведущему к лестнице, два слова шепотом всплыли из глубины ее мозга: «Я отплачу». Она остановилась у лестничного пролета, вздрогнула всем телом, и так сильно, что едва не выронила сумочку. На мгновение ее правую ногу почти до самой ягодицы пронзила вспышка боли, словно бедро свела жуткая судорога. Потом боль прошла, и она быстро спустилась на первый этаж. «Я не стану думать об этом, — сказала она себе, идя по улице к автобусной остановке. — Раз я не хочу, значит, не должна, а я совершенно определенно не хочу. Лучше вместо этого я буду думать о Билле. О Билле и о его мотоцикле».
С мыслями о Билле она пришла на работу и окунулась в мрачный мир романа «Убей все мои завтра», который записала без всяких запинок. За ленчем тоже не было времени думать о женщине на картине. Мистер Леффертс повел ее в крошечное итальянское заведение под названием «Делла Фемина», самый чудесный ресторанчик, в котором Рози когда-либо бывала. Пока она ела арбуз, он предложил ей то, что назвал «более основательным деловым соглашением». Он предложил ей подписать контракт, по которому ей будут выплачивать восемьсот долларов в неделю, на двенадцать недель или двенадцать книг, — что быстрее закончится. Это была не тысяча в неделю — именно столько убеждала потребовать Рода, но Робби также пообещал свести ее с агентом, который предоставит ей столько аудиозаказов, сколько она пожелает.
— Вы можете заработать двадцать две тысячи долларов к концу года, Роза. Если захотите, и больше… но зачем надрываться?
Она спросила его, может ли она подумать об этом в течение уик-энда. Мистер Леффертс сказал, что, разумеется, может. Прежде чем расстаться с ней в вестибюле «Корн Билдинг» (Рода и Кэрт сидели вдвоем на скамейке у лифта, сплетничая, словно кумушки), он протянул ей руку. Она протянула в ответ свою, ожидая, что он пожмет ее. Вместо этого он взял ее руку в свои обе, наклонился и поцеловал. От этого жеста — никто раньше ни разу не целовал ей руки, хотя она много раз видела, как это делается в кино, — у нее прошла дрожь по спине.
Лишь когда она уже сидела в кабинке звукозаписи, глядя, как Кэрт устанавливает новую катушку пленки в соседней комнате, ее мысли вернулись к картине, которая сейчас была надежно (Рози надеялась на это) спрятана в кладовке. Вдруг она поняла, в чем заключалась еще одна перемена — с картины исчез обруч. Женщина в розмариновом хитоне носила его над правым локтем. Этим утром ее рука была голой до самого плеча.
