Женщина встала и медленно побрела по опавшим листьям в сторону Лилиан. Она не шла, а скользила между рядами скамеек. Ее фигура в приталенном черном пальто была поразительно стройной и совершенно не гармонировала со старческими седыми волосами. Она двигалась, низко опустив голову, и Лилиан никак не могла разглядеть ее лица.
Подойдя совсем близко, женщина остановилась, ее глаза сияли, постоянно меняя цвет, на тонком, юном лице.
Лилиан вскочила, потом снова села, руки у нее задрожали.
— Что ты делаешь здесь? — в страхе спросила она.
Седоволосая незнакомка села на скамейку напротив Лилиан.
— Я сижу здесь и, так же, как и ты, слушаю осеннюю музыку, — ответила она. — И я рада, что ты узнала меня.
Испуганно глядя на прекрасное, обрамленное пеной седых волос лицо Бегущей По Волнам, Лилиан сказала:
— Я не думала, что ты… появляешься вдали от моря…
Женщина понимающе улыбнулась.
— В последний раз я странствовала по суше около восьмидесяти лет назад, — ответила она своим глубоким, мелодичным голосом. — Это было в Вене, я отправилась туда специально для того, чтобы послушать лекцию Рудольфа Штейнера. И этот ясновидец узнал меня! Он нашел меня в переполненном фойе, повел за кулисы…
Лилиан невольно взглянула на тонкие, совершенной формы руки Бегущей По Волнам. Осмелилась бы она сама прикоснуться к ним?
— …мы говорили с ним в течение всего антракта, и все его безумные поклонницы, ломившиеся в дверь, просто негодовали. Через несколько лет Рудольф Штейнер построил на одном из швейцарских холмов свой храм, Гетеанум. Но очень скоро он сам понял, что это совсем не то… Храм превратился в официальный штейнеровский центр. Уж лучше бы это здание использовали под какое-нибудь складское помещение — хранили бы там, к примеру, муку… К счастью, Гетеанум сгорел…
Лилиан с трудом улавливала смысл всего того, о чем говорила Бегущая По Волнам.
— …храм не должен быть общим, как не является общей совесть, ответственность, справедливость. И каждый приходит к этому храму своим собственным, индивидуальным путем. Именно тогда, после неудачи с Гетеанумом, я стала задумываться о странствующем замке, обители поэта!
— Странствующем замке? — испуганно спросила Лилиан, не смея взглянуть в постоянно меняющие цвет глаза Бегущей По Волнам. — Значит, я видела его…
Женщина молча кивнула.
— Но ты должна войти туда с чистыми помыслами, — печально произнесла Бегущая По Волнам, глядя куда-то мимо Лилиан. — Ты не должна думать ни о какой выгоде, иначе… — ее седые волосы волной взметнулись на ветру, — …иначе моя странствующая обитель поэта превратится в очередной Гетеанум — с конференц-залами, вегетарианскими ресторанами, киосками и скопищем идиотов со всего мира. Запомни! Ты должна быть чистой!
Лилиан молча смотрела на нее. Меняющие цвет глаза, тонкий, невесомый силуэт, пена седых волос… Видение бледнело, растворяясь в холодном осеннем воздухе. И голос Бегущей По Волнам, переплетаясь с тишиной и вздохами падающих листьев, таял, сходил на нет… В проходе между скамейками медленно плелись две собаки. Лилиан смотрела на них, думая о только что услышанных словах.
— А как же ты?.. — тихо спросила она.
Но ей никто не ответил.
На скамейке напротив нее никого не было.
— Ты пришла на пять минут раньше, — без всякого выражения сказал Дэвид Бэст, доставая две чашки. — Чай или кофе?
На столе были шахматы, он только что разбирал сложную партию.
Я смотрела… смотрела на незнакомый мне пейзаж чувств и переживаний — и все это казалось мне болезненным и неестественным. Мое годами устоявшееся «я» теперь расщеплялось, раздваивалось, растворялось в чуждом мне эксперименте влюбленности, неуютной для меня стихии женственности, игре в несуществующую слабость. Что мне нужно было от этого англичанина? Его холодное, не тронутое солнцем тело? Или его столь же холодные, наглухо закрытые для посторонних мысли? Будь он хоть каплю грубее, решительнее, примитивнее, я бы давно уже потеряла к нему интерес. Но в натуре Дэвида Бэста было что-то русалочье — чем ближе я подходила к нему, тем дальше оказывалось то, что влекло меня. Мне казалось, что я обнимаю его — а это был черемуховый куст, возле которого он только что стоял сам он был уже за соседним деревом, за рекой, за лесом… Я шла по следам видения, пытаясь схватить желанный мираж, и чем дальше он уходил от меня, тем нестерпимее становилось желание догнать его…
— Лиля, я должен тебе сказать, — начал он, взяв с полки пластинку, — …что я не испытываю к тебе никаких особых чувств…
Фа-минорная баллада Шопена. Он мог бы расстрелять меня в упор и под другую музыку.
— …я вижу в тебе только знакомую, — продолжал он, наливая в чашки густой кофе, — наверное, я сделал ошибку, сразу не сказав тебе это…
Музыка, дышащая весной, сиреневой грустью, отчаянием, приносила новую боль. Эта музыка врывалась в душу, словно в опустевший дом, напрасно ища ушедших. Мелодия рождалась и исчезала, маня, словно лунный свет, пока наконец не утонула в темных глубинах неподвижности…
Убивать можно разными способами.
— …и если ты не сможешь изменить свое отношение ко мне, нам надо расстаться как можно скорее!
Как я не подумала об этом сразу! Конечно же, его ждет в Англии Она!
— Да, я понимаю… — с облегчением произнесла я, — ты влюблен в нее…
— Да… — ответил он, неожиданно густо краснея.
— Она живет… в Англии?
Дэвид отрицательно покачал головой, отхлебнул кофе, закурил.
— Она живет здесь, в Воронеже… — исподлобья взглянув на меня, сказал он.
В считанные доли секунды через меня прошло глиссандо чувств: обида, неприязнь, зависть, ревность, отчаяние, отчуждение, презрение, великодушие, смирение — и все это завершилось великолепным аккордом смеха! Я смеялась гомерическим смехом над собственными гомерическими страстями, в особенности над рудиментарным, доисторическим чувством, которое именовалось в Библии ревностью.
Дэвид Бэст с обидой посмотрел на меня. Он ничего не понял.
И когда я ушла, он вымыл чашки и снова уселся за шахматы: партия была очень интересной.
Отдав еще несколько своих стихотворений в газету «Факел», Лилиан настроилась на долгое, терпеливое ожидание. Но ответ пришел уже через неделю: Кривошеее просил ее зайти.
Лихорадочно перебирая в уме всевозможные варианты предстоящего разговора, Лилиан сидела в приемной редакции на жестком канцелярском диване. Зеленые вылинявшие обои, толстая секретарша, безучастно стучавшая на машинке… Дверь в кабинет Кривошеева была приоткрыта.
