Он услышал голос женщины еще до того, как увидел ее. Он исходил из места, где клубилась пыль, не менее густая, чем туман над изорддеррексский дельтой. Сквозь нее виднелось зрелище откровенного вандализма: повсюду валялись превращенные в обрывки книги, свитки и манускрипты, наполовину погребенные под обломками полок, на которых они раньше стояли. За грудой руин в кирпичной стене виднелся пролом, из которого и исходил голос.
— Сартори?
— Да, — ответил он.
— Подойди поближе. Я хочу тебя видеть.
Он подошел к подножию кирпичной груды.
— А я думала, она не сумеет тебя найти, — сказала Целестина. — Или ты откажешься прийти.
— Как я мог устоять против такого зова? — возразил он вкрадчиво.
— Ты что, решил, что я назначила тебе любовное свидание? — ответила она.
Ее голос был хриплым от пыли, и в нем слышалась горечь. Это ему нравилось. Женщины с норовом всегда были интереснее своих добродушных сестер.
— Входи, Маэстро, — сказала она. — Дай мне открыть тебе глаза.
Он вскарабкался на кирпичи и всмотрелся в темноту. Камера была убогой, грязной дырой, но находившаяся в ней женщина не была похожа на отшельницу. Тело ее вовсе не было истощено затворничеством, а, напротив, выглядело едва ли не пышным, несмотря на уродующие его раны. Округлость ее форм подчеркивалась прилепившимися к телу полосками плоти, которые двигались по ее бедрам, грудям и животу, словно жирные змеи. Некоторые прижимались к ее голове и увивались вокруг ее медовых губ; другие в блаженстве отдыхали у нее между ног. Он ощутил на себе ее нежный взгляд и блаженно расслабился под его прикосновением.
— Красивый, — сказала она.
Он принял ее комплимент за приглашение приблизиться, но стоило ему шагнуть к ней, как с уст ее сорвался тихий разочарованный стон, и он замер на месте.
— Что это за тень в тебе? — спросила она.
— Тебе нечего бояться, — сказал он.
Несколько змей расползлись в разные стороны, и из-под них появились длинные щупальца, которые, в отличие от жирных ухажеров, являлись частью ее тела. Они уцепились за шероховатую стену и подняли ее на ноги.
— Мне уже приходилось слышать это и раньше, — сказала она. — Когда мужчина говорив, что бояться нечего, он лжет. Это относится даже к тебе, Сартори.
— Я больше не приближусь к тебе ни на шаг, если это тебя пугает, — сказал он.
Таким податливым его сделало вовсе не беспокойство Целестины, а вид поднявших ее щупалец. Он вспомнил, что у Кезуар появлялись такие же отростки после ее общения с женщинами из Бастиона Бану. Они были проявлением каких-то возможностей противоположного пола, сущность которых ему была недоступна, — рудиментарным остатком женской природы, почти полностью уничтоженной Хапексамендиосом в Примиренных Доминионах. Возможно, эта зараза успела расцвести в Пятом, пока его здесь не было. Во всяком случае, пока он не узнает, каковы пределы ее могущества, он не собирается приближаться.
— Я хотел бы задать вопрос, с твоего позволения, — сказал он.
— Да?
— Откуда ты меня знаешь?
— Сначала ты скажи мне, где ты был все эти годы?
О, какое искушение овладело им — рассказать ей правду и похвастаться всеми своими великими свершениями в надежде произвести впечатление. Но он пришел сюда в обличье своего двойника, и, как и в случае с Юдит, ему надо быть поосторожней в выборе момента саморазоблачения.
— Я странствовал, — сказал он. Это было не так уж далеко от истины.
— Где?
— Во Втором Доминионе. Иногда забредал и в Третий.
— А в Изорддеррексе ты бывал?
— Случалось.
— А в пустыне за городом?
— И там тоже. А почему ты спрашиваешь?
— Мне там пришлось однажды побывать. Еще до того, как ты родился.
— Я старше, чем кажется, — сказал он. — Я знаю, что выгляжу…
— Я знаю, сколько ты прожил, Сартори, — сказала она. — С точностью до одного дня.
Ее уверенность усилила беспокойство, которое успел вселить в него вид щупалец. Неужели эта женщина может читать его мысли? А если это так — если она уже знает, кто он и что он сделал за свою жизнь, — то почему ее до сих пор не охватил ужас перед ним?
Не было смысла притворяться, что ему нет дела до того, что она, похоже, многое о нем знает. Откровенно, но вежливо он спросил у нее об источнике ее сведений, готовясь рассыпаться в тысяче извинений, если она окажется одной из соблазненных жертв Маэстро и обвинит его в том, что он забыл о ней. Но обвинения, прозвучавшие из ее уст, были совсем иного рода.
— Ты ведь причинил много зла в своей жизни, верно? — сказала она ему.
— Не больше многих, — протестующе сказал он. — Конечно, искушения подвигли меня на некоторые излишества, но с кем это не случалось?
— Некоторые излишества? — переспросила она. — Я думаю, ты совершил нечто большее. Я вижу в тебе зло, Сартори. Я ощущаю его в запахе твоего пота, точно так же как я учуяла соитие в той женщине.
Упоминание о Юдит — а кем же еще могла оказаться эта венеричная женщина — навело его на мысли о пророчестве, которое он произнес две ночи назад. Он сказал, что они могут обнаружить друг в друге темноту, но это совершенно естественно для человека. Тогда аргумент оказался убедительным. Почему же не попробовать его снова?
— Ты просто чуешь во мне человеческий дух, — сказал он Целестине.
Ее такой ответ явно не удовлетворил.
— О нет, — сказала она. — Я и есть твой человеческий дух.
Он едва не рассмеялся над этой нелепостью, но ее пристальный взгляд остановил его.
— Как ты можешь быть частью меня? — прошептал он.
— Разве ты до сих пор не понял? — спросила она. — Дитя мое, я твоя мать.
Миляга первым вошел в прохладный вестибюль Башни. В здании не было слышно ни единого звука — ни наверху, ни внизу.
— Где Целестина? — спросил он у Юдит, и она подвела его к двери в зал заседаний «Tabula Rasa». Там он остановился и, обращаясь ко всем, сказал:
— Дальше я пойду один. Мы должны встретиться с ним лицом к лицу, как брат с братом.
— Я не боюсь, — пискнул Понедельник.
— А я боюсь, — с улыбкой сказал Миляга. — И я не хочу, чтобы ты видел, как я наделаю в штаны. Так что оставайся здесь. Не успеешь оглянуться, и я уже вернусь.
— Уж постарайся, — сказал Клем. — А иначе мы пойдем тебя искать.
После того как прозвучало это ободряющее обещание, Миляга скользнул в дверь того, что осталось от дома Роксборо. Хотя никакие воспоминания не пробудились в нем, когда он входил в Башню, сейчас он ощутил их. Они не были такими же материальными, как те, что посетили его на Гамут-стрит, где, казалось, доски сохранили в себе каждую живую душу, что когда-нибудь по ним прошла. Нет, это были расплывчатые видения тех времен, когда он пил и спорил за этим большим дубовым столом. Однако он не позволил ностальгии встать поперек пути и прошел через комнату, словно знаменитость, которой до смерти надоели почитатели со своими комплиментами.
