— Меня он не тронул, но Целестина в тяжелом состоянии и не подпускает меня ни на шаг. Клем, ты ей никак не мог бы помочь? Но будь осторожен. Она выглядит больной и слабой, но сил в ней очень много.
— Где она?
— Юдит отведет тебя, а я отправлюсь за Сартори.
— Он пошел наверх, — сказал Понедельник.
— Даже не посмотрел на нас, — сказала Юдит. Голос ее звучал почти обиженно. — Вышел из двери, едва держась на ногах, и стал карабкаться по лестнице. Что ты с ним такое сделал?
— Ничего.
— Я никогда не видела на его лице такого выражения. Да и на твоем, кстати, тоже.
— И что же это было за выражение?
— Трагическое, — сказал Клем.
— Может быть, победа дастся нам легче, чем я ожидал, — сказал Миляга и направился мимо них к лестнице.
— Подожди, — сказала Юдит. — Здесь мы не можем оказать Целестине помощь. Надо отвезти ее в какое-нибудь безопасное место.
— Согласен.
— Может быть, в мастерскую?
— Нет, — сказал Миляга. — В Клеркенуэлле я знаю, один дом, где мы будем в безопасности. Некогда меня изгнали оттуда. Но он принадлежит мне, и мы вернемся туда. Мы все.
Потоки солнечного света, встретившие Милягу в вестибюле, напомнили ему о Тэйлоре, чья мудрость, высказанная устами спящего мальчика, с утра всюду сопровождала его. Казалось, от того рассвета его отделяет уже целый век, настолько нынешний день был полон событий и откровений. Он знал, что этот поток не иссякнет вплоть до самого Примирения. Лондон, по которому он бродил в прежние годы, — город открытых возможностей, о котором Пай как-то сказал, что в нем скрывается больше ангелов, чем в одеждах Господа, — вновь превратился в место присутствия незримых сил, и он радовался этому. Эта радость ускоряла его шаг, когда он несся по лестнице, перепрыгивая через две, а то и через три ступеньки. Как ни странно, он едва ли не жаждал вновь увидеть Сартори, поговорить с двойником и узнать, что у него на уме и на сердце.
Юдит подготовила его к зрелищу, которое должно было открыться ему на верхнем этаже: молчаливые коридоры, ведущие к столу заседаний «Tabula Rasa», а на нем — распростертый труп. Запах разложения ударил ему в ноздри еще в коридоре — тошнотворное напоминание (впрочем, в нем едва ли была необходимость) о том, что у откровения есть и другое, более мрачное лицо, и в прошлый раз безмятежные дни, когда он был самым почитаемым метафизиком Европы, закончились резней и разрушением. Он поклялся себе, что это не повторится. В прошлый раз ход ритуалов был нарушен братом, встреча с которым ожидала его в конце этого коридора, и если, чтобы предотвратить возможность повторного вмешательства, ему придется пойти на братоубийство, он не станет колебаться. Сартори был совокупностью его собственных несовершенств, которая обрела плоть. Его убийство станет очищением, вполне возможно — желанным для них обоих.
Чем дальше он продвигался по коридору, тем сильнее становился запах разлагающегося тела. Он задержал дыхание, чтобы не дышать этой гадостью, и подошел к двери, не производя ни малейшего шороха. И тем не менее при его приближении дверь распахнулась и его собственный голос пригласил его войти.
— Тебе ничто не угрожает, брат, — по крайней мере от меня, и мне не нужно, чтобы ты полз на животе с перебитым хребтом, чтобы убедиться в твоих добрых намерениях.
Миляга шагнул внутрь. Шторы были задернуты, чтобы не пропустить в помещение солнечный свет. Обычно даже самая плотная ткань слегка просвечивает на солнце, но шторы зала заседаний были абсолютно непроницаемы. Эта комната была отгорожена от внешнего мира чем-то большим, нежели занавески и кирпич. Сартори сидел в кромешной тьме, и силуэт его был виден только потому, что дверь была открыта.
— Присядешь? — спросил он. — Я понимаю, здесь не слишком здоровая атмосфера…
Тело Оскара Годольфина исчезло, оставив на столе подсохшие лужицы свернувшейся крови.
— …но я предпочитаю официальную обстановку. Мы должны вести переговоры как цивилизованные существа, не правда ли?
Миляга изъявил молчаливое согласие, подошел к другому концу стола и сел, готовый демонстрировать добрую волю до тех пор, пока в поведении Сартори не проявятся первые признаки предательства. А уж тогда он будет действовать быстро и наверняка.
— Куда исчезло тело? — спросил он.
— Оно здесь. Я похороню его после того, как мы поговорим. Здесь неподходящее место для трупа. А может быть, наоборот — самое подходящее. Не знаю. Мы можем проголосовать по этому вопросу позже.
— Как это ты вдруг превратился в демократа?
— Ты же говорил, что изменился. Меняюсь и я.
— Причина?
— Об этом позже. Сначала…
Он глянул в сторону двери, и она закрылась, оставив их в кромешной темноте.
— Ты ведь не против, правда? — спросил Сартори. — Во время этого разговора нам лучше не смотреть друг на друга. Зеркало отражает не очень точно…
— В Изорддеррексе тебе этого не требовалось.
— Там я обладал плотью. А здесь я чувствую себя… нематериальным. Кстати сказать, я был просто потрясен тем, что ты сделал в Изорддеррексе. Одно лишь твое слово, и вся штука рассыпалась на куски.
— Это была твоя работа, а не моя.
— Ну не будь таким глупым. Ты же знаешь, что скажет история. Ей наплевать на подоплеку. Она заявит, что Примиритель пришел и стены стали рушиться. И ты не станешь возражать, потому что это дает пищу легенде, превращая тебя в мессию. А ты ведь именно этого хочешь, не правда ли? Вопрос в следующем: если ты — Примиритель, то кто же я?
— Нам не обязательно быть врагами.
— Разве не то же самое ты говорил в Изорддеррексе? И разве после этого ты не попытался меня убить?
— У меня были на то причины.
— Назови хотя бы одну.
— Ты помешал первому Примирению.
— Оно не было первым. Насколько мне известно, до этого предпринимались еще по крайней мере три попытки.
— Для меня оно было первым. Это был мой великий замысел. И ты уничтожил его.
— Кто тебе такое сказал?
— Люциус Коббитт, — ответил Миляга.
Последовало молчание, и Миляге показалось, что он услышал, как темнота пришла в движение — неуловимый шорох, словно соприкоснулись шелковые складки. Но за последние дни шум прошлого ни разу не утихал в его голове, и, прежде чем он сумел понять, откуда исходит этот звук, Сартори вновь заговорил.
— Так Люциус жив, — сказал он.
— Лишь в воспоминаниях. На Гамут-стрит.
— Эта сучья тварь Отдохни Немного, похоже, позволила тебе получить неплохое образование, а? Ничего, я ей выпущу кишки. — Он вздохнул. — Знаешь, мне не хватает Розенгартена. Он был так предан мне. И Расидио, и Матталус. Хорошие люди были у меня в Изорддеррексе. Люди, которым я мог доверять и которые любили меня. Я думаю, дело тут в твоем лице — оно возбуждает поклонение и преданность. Ну ты, наверное, и сам это заметил. Что тому виной — твоя божественная ипостась или улыбка? Я отказываюсь верить, что второе является проявлением первого, — это ложная теория. Горбуны могут быть святыми, а красавицы — настоящими монстрами. Разве ты сам в этом не убедился?
