Услыхав, что Рихард намеревается вернуться в Дрезден, жена и сестра так дружно зарыдали, что Рихард нерешительно заглянул зятю в глаза, а вдруг тот передумает и позволит остаться? Но зять в ответ непреклонно повел головой вправо-влево – мол, выхода нет, надо ехать.
Рихард полистал воспоминания:
«Узнав, что я собираюсь обратно в Дрезден, все мои родные и близкие пришли в ужас».
Это по сути была чистая правда, потому что родные и близкие и впрямь пришли в ужас, а полицейского зятя с волосатыми ушами и куриной гузкой рта Рихард вряд ли мог отнести к числу родных и близких. И дальше тоже было написано почти правдиво:
«Несмотря на все их попытки отговорить меня, я был тверд в своем решении отправиться в обратный путь, хоть подозревал, что по дороге встречу нашу боевую армию, в растерянности бегущую с поля боя. Но чем ближе к Дрездену, тем яснее становилось, что там еще тверды в намерении сражаться, а не отступать… Все дороги были перекрыты, так что в город можно было пробраться только окольными путями. Когда я, наконец, добрался к вечеру до дрезденской ратуши, я был потрясен открывшимся мне ужасным зрелищем: на площади перед ратушей горели маленькие костры, то тут, то там выхватывая из сумрака бледные лица смертельно усталых людей, простертых прямо на холодных камнях. Но даже эта печальная картина померкла, когда я проник в ратушу, – там царили паника и смятение. Разве что Хюбнер сохранял еще какую-то способность к действию, но мне показалось, что лихорадочный огонь, полыхающий в его глазах, постепенно сжигает его изнутри. И только Мишель был спокоен и невозмутим, как всегда, хоть не спал уже несколько ночей…»
На этом обрывке фразы закончилась последняя страничка. Ури откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. То или не то? Похоже, но не совсем, похоже чертовски, но не настолько, чтобы подтвердить окончательно. Да и что подтвердить-то? Безумное предположение, что Ян Войтек, галантный всезнайка из Чехословакии – вовсе не Ян Войтек, а неуловимый Гюнтер фон Корф, которого давно отчаялись найти секретные службы всех цивилизованных держав! Ведь если это так, то все летит кувырком – операция Меира в опасности, жизнь принца в опасности, жизнь матери в опасности. Если это так, нужно мчаться к Меиру и поднимать тревогу.
Ури глянул за окно – поезд, ровно стрекоча, заглатывал сонные мили темного пространства, лишь кое-где освещенного редкими фонарями. Ури вышел в тамбур, где висело расписание. До Бирмингема оставалось полтора часа и две остановки. Что делать, выйти на первой же станции, найти телефон-автомат и позвонить Меиру? И что он ему скажет? Что Ян Войтек вовсе не Ян Войтек, а Гюнтер фон Корф?
«Почему ты так решил?» – спросит Меир. «По дневнику Гюнтера фон Корфа», – ответит Ури. «А откуда у тебя дневник Гюнтера фон Корфа?» – спросит Меир. И что тогда? Рассказать ему всю историю, – про Инге, про Отто, про паспорт и билет в почтовом ящике, про объеденные крысами кости, которые он спрятал в тайнике под землей? «Ну ты хорош! – скажет Меир. – Столько лет держал у себя дневник такого человека?» И ведь скрыть ничего не удастся. Уж если ребята из Моссада возьмутся за дело, они все из него вытянут. И про Инге, и про Отто, и про объеденные крысами кости в подвале замка. И Инге они тоже, конечно, не оставят в покое. Как он потом посмотрит ей в глаза? Ей только этого сейчас не хватало! Нет, это невозможно! Тем более, что его внезапно вспыхнувшие подозрения настолько невероятны, что вполне могут оказаться проказами воспаленного ревностью воображения.
Приходилось признать, что, как это ни нелепо, Ури по-прежнему продолжал ревновать свою грешную мать. В каком-то смысле его ревность на этот раз оказалась даже более острой, потому что он сразу учуял некий необычный оттенок в ее отношениях с Яном. Была в них какая-то маленькая заноза, больно цеплявшая его сердце каждый раз, когда он видел их вместе. То ли взгляд ее, направленный на Яна, был странно беспомощным и покорным, а не царственно-повелительным, как он с детства привык. То ли силовые линии ее нервного поля все эти дни пульсировали так лихорадочно, что он воспринимал их позывные как сигналы тревоги. Особенно ранило его воспоминание о том, как сегодня в конце вечера Ян положил руку на плечо матери и по-хозяйски повел ее к выходу из гостиной. Тела их соприкасались с той гармоничной интимной слаженностью, которая отличает в толпе влюбленных. Что с ней будет, когда она узнает правду о своем возлюбленном?
Эта мысль так поразила Ури, что он невольно стал притормаживать свое не в меру разыгравшееся воображение. Поезд остановился перед тускло освещенной безлюдной платформой, и вмиг смолкло все, что во время хода поезда неустанно брякало, звякало, постукивало, дребезжало. В этой внезапно наступившей тишине смятенные мысли Ури прояснились и потекли в разумном русле. Откуда он, собственно, взял, что Ян – это Карл? Ведь большая часть эпизодов, описанных в дневнике, не совпадала с сегодняшним выступлением Яна. Совпадало, скорее, настроение и отдельные идеи, которые вполне могли быть вычитаны из книг. Ведь книг о Вагнере написано без числа, и чего только ни сочиняли о скандально-гениальном создателе «Кольца Нибелунгов»?
Да и Гюнтера фон Корфа давно уже нет в живых, – уж кто-кто, а Ури знает это точно. Против воли в памяти воскресли события того страшного дня, когда он через водяную цистерну пробрался в сокровищницу Губертусов, чтобы замуровать там в стене останки Карла. Все эти годы он старательно вытеснял из сознания рев хлынувшего на него из цистерны водного потока, быстро сменившийся глубокой бескрайней тишиной смерти. А сейчас все это вспомнилось с пугающей ощутимостью – и смрадный воздух подземелья, и жалкая россыпь костей среди обрывков полусгнивших джинсов и клетчатой когда-то ковбойки, и изрядно объеденные крысами охотничьи ботинки. С Карлом было покончено. Ури собственными руками захоронил все, что осталось от зловещего любовника Инге, унеся наверх только связку знакомых ключей на стальном колечке.
А раз так, можно, пожалуй, с чистой совестью зачеркнуть сегодняшние подозрения, тем более, что по сведениям Меира Ян никогда раньше не пересекал границу Чехословакии. Вот тут-то и возникала снова та самая, больно цепляющая сердце, маленькая заноза, не заноза даже, а заусеница. Ну не могла его мать, хоть и любвеобильная, но брезгливая, так прикипеть к чужому мужику в первый же день знакомства! Значит, тянулась между ними какая-то ниточка из неизвестного Ури прошлого.
Ури ясно представилось первое картинное появление матери у ворот библиотеки, когда Ян одним ловким движением оттеснил его от любезно предложенного ею чемодана. И мать ни словом не возразила, хоть они не виделись полтора года и все эти полтора года она надрывала его сердце своими скорбными письмами. Ури вспомнил, как она без сожаления отвернулась от него и пошла вслед за Яном, не пошла, а полетела, словно притянутая магнитом. Ну конечно, они уже встречались раньше, – Клара, много лет не выезжавшая из Израиля, и Ян, никогда не пересекавший границу Чехословакии!
