Что за чепуха? Я никогда не была изнеженной и не страдала нервными расстройствами. Аркадий гордится моей уравновешенностью, и это не преувеличение. Я принадлежу к породе хладнокровных людей. И мужа своего я люблю за его теплоту, страстность, за откровенные признания, которым не так-то легко сорваться с моих губ. Часто я просто завидую его душевным качествам.
Но сестра Аркадия и его дядя (буду называть этого человека так, хотя на самом деле он приходится мужу двоюродным дедом) отличаются эмоциональностью, превосходящей все разумные пределы.
Повторяю, я не отваживаюсь поделиться своими наблюдениями с Аркадием, поскольку он и так тяжело переживает смерть отца. Я не имею права усугублять его горе, ибо знаю, что это такое – терять близких людей. Сама я осиротела в тринадцатилетнем возрасте. Правда, я не осталась совсем одна на белом свете. У меня четверо сестер и трое братьев, но все мы росли порознь, живя у дальних родственников. Поэтому могу с полным основанием сказать: когда мои родители безвременно и трагически погибли во время пожара, я почувствовала себя круглой сиротой, у которой не осталось близких. С тех пор я мечтала вновь оказаться в большой и дружной семье. Слезы застилали мне глаза, когда я читала замечательные, душевные письма, которые писали Аркадию в Лондон его отец, сестра и дядя. Эти люди звали меня в свою семью. Я была искренне польщена – мне предлагали стать частью древнего рода, насчитывающего не одно столетие. Я восприняла их приглашение как настоящий подарок судьбы, сознавая, что моим детям будет чем гордиться.
Когда же я наконец очутилась в Трансильвании, меня поистине очаровало роскошное великолепие здешней природы и внушительные размеры семейного поместья, которое его владельцы называют просто "домом". Дух захватывает, и я до сих пор с трудом верю, что отныне являюсь частью всего этого, что меня теперь считают хозяйкой громадного здания, построенного четыре века назад. Стоит мне поднять глаза от бумаги, как я попадаю в волшебную сказку, в одночасье ставшую явью. Горный склон весь в цвету вишневых и сливовых садов! Их бело-розовые кружева простираются до самого замка, что высится на фоне Карпатских гор. Из противоположного окна открывается совсем иной вид: пастухи в ярких национальных одеждах и огромные стада овец, коз и коров, которые бродят по широким лугам, упирающимся в кромку густого леса. Думаю, за минувшие века эта картина почти не изменилась. Аркадий говорил, что здесь есть и виноградники. Когда мы ехали из Бистрица мимо деревни (она находится в долине), он махнул рукой куда-то в темноту и сказал, что несколько миль окрестных земель заняты пшеничными полями. К осени вся долина будет сиять золотом спелых колосьев. Владения Цепешей кормят всю деревню в буквальном смысле этого слова. Могу без преувеличения сказать, что здешние крестьяне одеты гораздо лучше да и выглядят более сытыми, нежели те, кого мне довелось видеть по пути сюда. Я испытываю немалое волнение и всеми силами стремлюсь быть достойной своей новой семьи. Мне стыдно писать эти строки, как будто я затеваю нечто неблаговидное за спиной людей, принявших меня с распростертыми объятиями. В самом деле, ведь они от меня ничего не требуют, они искренне обрадовались моему приезду. Когда я увидела Жужанну, у меня сжалось сердце. Как она добра и в то же время как одинока и несчастна. Схожие увечья я замечала и у местных крестьян. Причина этого – родственные браки. Как объяснял мне Аркадий, отдаленность здешних мест (зимой сюда вообще не добраться) вынуждает крестьян жениться и выходить замуж за достаточно близких родственников. Румынская аристократия, к которой принадлежит и род Цепешей, предпочитает браки внутри своего круга, что также способствует различным наследственным болезням и вырождению. Конечно, наш приезд не заменит Жужанне скончавшегося отца, но я рада, что ей не пришлось остаться совсем одной в этом громадном доме. Уверена, ничто не принесет ей большего счастья, нежели появление на свет целой оравы племянников и племянниц (как и для меня нет большего счастья, чем стать матерью нашего первенца). Жужанна, возраст которой приближается к тридцати, сама похожа на ребенка. Это свойственно многим ее соотечественникам, лишенным контактов с внешним миром. Говоря о схожести с ребенком, я имею в виду ее детскую наивность. Но при этом глупенькой Жужанну никак не назовешь. Наоборот, она отличается острым умом и весьма неплохо образованна для человека, не покидавшего здешней глуши. Аркадий рассказывал мне, что до его отъезда в Англию они с Жужанной говорили между собой по-английски просто так, "для удовольствия". Как и брат, она унаследовала от матери-поэтессы прекрасное чувство языка.
Но что касается их дяди Влада...
Даже не знаю, как охарактеризовать его. Этот человек одновременно пугает, отталкивает и завораживает меня. Мне почему-то не хочется, чтобы мои дети общались с ним. Возможно, мое желание исполнится, поскольку Влад уже сейчас напоминает живого покойника: он необычайно бледен и слаб. Аркадий говорит, что ему где-то за восемьдесят.
Когда мы выезжали из Бистрица, меня удивил страх в глазах старого кучера. Я отнесла это за счет его возраста. Но такой же страх я вижу здесь в глазах моей юной горничной Дуни. И она, и другие слуги в нашем присутствии съеживаются и стараются не встречаться с нами взглядом. Поначалу я была ошеломлена, однако, увидев старого графа, поняла причину. Влад распространяет вокруг себя какие-то тревожные, будоражащие эманации, я бы даже назвала их пугающими. Я не в состоянии дать им точного названия, ибо это мои инстинктивные ощущения, а не доводы разума. Брут – собака Жужанны – при появлении графа норовит куда-нибудь спрятаться или вообще убегает.
Думаю, мое восприятие дяди Влада огорчило бы и Аркадия, и Жужанну. С какой любовью и преданностью они глядят на старика. Они говорят о графе с благоговением, какое встретишь разве что у набожных людей при упоминании имени Господа. Все странности в его поведении отметаются с ходу, поскольку брат с сестрой считают их лишь "небольшими чудачествами". Влад даже не присутствовал на похоронах, но ни Аркадий, ни Жужанна и не подумали обидеться. Такое ощущение, будто старик их загипнотизировал.
Между тем вечером Влад явился на поману[7]– традиционную трапезу в память покойного, когда к столу подают его любимые яства. Так я узнала о гастрономических пристрастиях отца Аркадия. Нам подали мамалыгу – блюдо из круто заваренной кукурузной крупы, довольно острое и украшенное сверху яйцами-пашот. Затем последовало местное кушанье – нечто вроде фаршированных капустных листьев, а также курица в красном соусе с перцем. На этой печальной трапезе нас было только трое: Жужанна, Аркадий и я. Мы сидели в громадной, похожей на пещеру столовой, среди немыслимой роскоши. Стол освещался массивным серебряным канделябром, где горело не менее сотни свечей. Столовые приборы были из чистого золота, а бокалы – из искусно обработанного хрусталя, тончайшие стенки которых отражали тысячи крошечных огоньков. За тяжелым дубовым столом легко разместилось бы тридцать человек. В другом конце зала помещался второй стол таких же размеров, но пониже. Полагаю, он предназначался для детей... Только трое. Четверо, считая дядю (он появился позже). Должно быть, эти грустные мысли посетили не только меня, ибо Жужанна повернулась к Аркадию и, силясь улыбнуться, сказала:
