Наконец Говий полностью засыпал могилу и принялся сооружать холмик под щедрыми брызгами святой воды — по злобному лицу кюре было видно, что он никогда не упускал случая прямо или косвенно насолить сатане.
Люди удалились, плача и утешая вдову, намахавшуюся головой, когда она провожала взглядом каждую лопату могильщика, словно считала, чтобы не переплатить лишнего. Крохотная женщина, семенящая среди других, походила на черную куклу, украденную и ставшую предметом острого раздора при дележке между похитителями.
Я остался наедине с кюре, продолжавшим заупокойную службу над лежавшим под землей телом. Я был потрясен безнаказанностью этого явного преступления, хотя и испытывал отвращение к трупу жертвы, казавшемуся мне более гнусным, поскольку я его так и не видел.
— Ну ладно, пойдем, — вдруг обратился ко мне священник, устав размахивать кадилом. — Пошли, не стоит оставаться здесь. Я много молился и испрашивал благословения. Надеюсь, этот человек — а жизнь его не была светлой — не вернется, чтобы мешать живым.
Суровый профиль кюре, нос и губы которого напоминали клюв стервятника, способствовал укреплению его репутации Божьего Хищника, с непоколебимым упорством служившего Богу. По мнению кюре, в этом сатанинском крае каждый второй, оказавшись под землей, рисковал вечным проклятием. Священник опасался мертвых, как злокачественной скрытой чумы, ибо знал: покойники наделены иным образом мышления, злобой и ревностью, о которых не догадываются живые, а если и знают о них, то слабо представляют их силу.
— Пошли, — торопил он меня. — «Они» не любят ощущать нас над собой, им не нравится, что мы разгуливаем, дышим воздухом и получаем всяческие удовольствия… Пошли… Покинем кладбище…
Я удивленно смотрел на кюре, пораженный его непоколебимой убежденностью в своей правоте.
Мог ли я ему возразить?
Он принял мое молчание за одобрение.
Выйдя за ограду, отделявшую мир мертвых от мира живых, сей страшный служитель Бога живо затворил большую решетку, показавшуюся мне новой из-за хорошего ухода, хотя ей было уже много лет. Он несколько раз повернул ключ в замке и сунул его в карман, как тюремщик, не жалующий своих подопечных.
Затем подбородком указал мне на черную табличку, укрепленную на прутьях, на которой большими прописными буквами было выведено:
МЫ БЫЛИ ТЕМ, ЧТО ВЫ ЕСТЬ,
НО ВЫ СТАНЕТЕ ТЕМ, ЧТО МЫ ЕСТЬ.
Пока я читал, кюре опустил веки с понимающим, я бы сказал, издевательским видом, что привело меня в невероятное смущение. Потом в его расширенных экзальтированных зрачках сверкнул огонек восхищения. А может быть, то был просто след безумия?
— Здесь мы можем говорить спокойно, здесь я сильнее их, — непримиримым тоном заявил он. — И если я повесил на виду это изречение, наверняка показавшееся вам вызывающим, то лишь в каче стве уступки… Я сформулировал самое горячее желание покойников, чтобы заручиться их поддержкой. Но я слежу за ними, даже повернувшись к ним спиной. Я догадываюсь, когда они собираются вернуться к живым, чтобы мучить или вредить… Серый прах! Некоторые покойники не так уж просты, а последний, этот Кордасье, посланник дьявола, может еще долго досаждать мне. Поверьте, там его характер не исправится, нет, нет!..
— Но, — рискнул я перебить священника с напускной иронией, — как вы сможете помешать им перебраться через ограду или решетку кладбища, как вы заметите их, ведь, по поверью, они становятся невидимками?
Божий Хищник зло расхохотался.
— И вы в это верите!.. Нет, они сильнее. Они возвращаются иначе, в видимой форме — бродягой, арендатором, чужаком, как вы, или чаще животным… И скажите, кто догадается, что бродяга, арендатор, чужак или пес является мертвецом, вернувшимся, чтобы творить пакости, а?
Сумасшествие кюре на мгновение приоткрылось мне.
— Но у меня есть «лопата», и все там знают о ней, в том числе и Кордасье, знавший все и при жизни… Да, месье, у меня есть то, что надо.
Он сделал вид, что обеими руками хватается за невидимый черенок, поднял руки высоко над головой, потом с силой обрушил на землю, цедя сквозь зубы:
— У меня есть лопата… и я знаю, где рубить…
С этими словами кюре покинул меня. Я видел, как он вошел в сад своего крохотного домика, соединенного с деревенской церковью узким коридорчиком, словно новорожденный на пуповине.
Возвращаясь ночью в Ардьер, я ощущал на себе взгляды искаженного хищной гримасой лица кюре-при-лопате. Лицо его раздваивалось, множилось и становилось тем отвратительней, чем больше я искал в нем тихой доброты служения Богу. В этой отмеченной злом деревне все вершилось с излишним усердием.
Последняя фраза священника, тюремщика и палача осужденных на вечное проклятие душ, скользкой гадюкой просочилась в мои мысли и угнездилась в них, оставив неприятный осадок в душе.
По его словам, это была та самая Лопата. Неужели чудотворная лопата из монастыря Суверен или безотказная огненная лопата, украденная им из Адского сада? Впрочем, почему бы не послужить могуществу Бога оружием из арсенала дьявола!
Он сказал «лопата». Но какая?
Быть может, это было просто-напросто древнее деревенское колдовство, которому он обучился, наделив злыми чарами простой повседневный инструмент, проделав над ним магические примитивные обряды, забавные, похожие на угасший костер, готовый взметнуться яростными языками из-под серой корки.
Я перестал мучить свое воображение и закончил вечер в компании иногда всепомогающего Господа.
* * *
Проснулся я среди ночи от внезапного толчка. Мною владел еще никогда не испытанный страх, ибо я не понимал, как умерший и похороненный Кордасье может все также дышать во дворе Ардьер — я слышал его, он дышал ровно и упрямо.
Но это дыхание не походило на дыхание Невидимки прошлой ночью. Более короткое и хриплое, оно сопровождалось треском веток и поскребыванием по земле.
Оно было реальным. Во дворе бродило живое существо.
Ощущая его физически, я успокоил бешено колотившееся сердце и почувствовал прилив сил, как для защиты, так и для нападения.
Едва я додумал мысль до конца, как тут же выдвинул ящик тумбочки.
Моя рука нащупала револьвер, найденный под мертвым котом.
Смазанная рукоятка выскальзывала из ладони и пальцев, но я сжал ее крепче и покорил себе.
Я решил более не поддаваться никакому страху, не бояться ни умершего Кордасье, ни живого Брюлемая, ни разложившейся собаки, ни кюре с его лопатой… Более никто не сможет безнаказанно прогуливаться по Ардьер, нарушая мое спокойствие. Я чувствовал себя сильным от полученного с помощью Провидения оружия, которое обеспечивало мое право на ночную тишину.
