— Ты права, не привлекал, — согласился Зверюга. — Но не забывай, что говорим мы о том времени, когда его еще не приговорили к смерти за убийство и изнасилование двух маленьких девочек.
Джейнис не ответила. Молча посидела с минуту. А потом сделала нечто такое, что потрясло меня до глубины души. Точно так же, как недавно потрясли ее мои слезы в момент наивысшего блаженства. Взмахом руки Джейнис смахнула на пол все, что стояло на столе: тарелки, стаканы, чашки, вазочки, ложки, вилки, молочник, чайник. Осколки полетели во все стороны.
— Святое дерьмо! — Дин отпрянул от стола и едва не упал вместе со стулом.
Джейнис этого и не заметила. Смотрела она на меня и на Зверюгу.
— Так вы хотите убить его, паршивые трусы? Вы хотите убить человека, который спас жизнь Мелинде Мурс, который хотел вернуть к жизни девочек? Что ж, по крайней мере на свете станет одним черным человеком меньше, так? Вы сможете этим утешиться. Одним ниггером станет меньше!
Джейнис поднялась, взглянула на свой стул и отшвырнула его к стене. Стул, конечно, от стены отскочил и упал на осколки тарелок, чашек, стаканов. Я взял жену за руку, но она вырвалась.
— Не прикасайся ко мне. На следующей неделе ты превратишься в убийцу, такого же, как этот Уэртон, так что не прикасайся ко мне.
Она выскочила на заднее крыльцо, прижала фартук к лицу и разрыдалась. Мы четверо переглянулись. Потом я поднялся из-за стола и принялся за уборку. Сначала Зверюга, потом Гарри и Дин присоединились ко мне. После того как мы более-менее привели кухню в порядок, они ушли. За это время никто не произнес ни слова. Все, что могли, мы уже сказали.
В тот вечер у меня был выходной. Я сидел в гостиной нашего маленького дома, курил, слушал радио, наблюдал, как сгущаются сумерки. Телевизор — дело хорошее, я ничего против него не имею, просто мне не нравится, как он уводит человека от реального мира, приковывая его к светящемуся прямоугольнику экрана. В этом смысле радио куда лучше.
Вошла Джейнис, присела на подлокотник кресла, взяла меня за руку. Какое-то время мы молчали, слушая льющуюся из динамика музыку, глядя на вспыхивающие на небе звезды.
— Извини, что назвала тебя трусом. — Она заговорила первой. — За всю нашу совместную жизнь я не говорила тебе ничего более обидного.
— Даже в тот раз, когда мы пошли в поход и ты обозвала меня старой вонючкой? — спросил я.
Мы рассмеялись, потом раз или два поцеловались, и все у нас опять пошло хорошо. Она была такой красивой, моя Джейнис, и я до сих пор вижу ее во сне. Я старый, уставший от жизни человек, но мне снится, как она входит в мою комнату в этом стариковском прибежище, где в коридорах пахнет мочой и вареной капустой, мне снится, что она молода и прекрасна, у нее яркие синие глаза и высокая грудь, которую меня так и тянет поласкать, и я слышу, как она говорит: «Милый, я же не ехала в том автобусе, что попал в аварию. Ты ошибся, только и всего». Даже теперь я вижу такие сны и, проснувшись, плачу, зная, что это лишь сон. Я, который так редко плакал, будучи молодым.
— Хол знает? — наконец спросила она.
— О невиновности Джона? Откуда?
— Он может помочь? Может повлиять на Криба?
— Никоим образом, дорогая.
Она кивнула, словно и ожидала услышать такой ответ.
— Тогда ничего ему не говори. Если помочь он не может, не надо ему ничего говорить.
— Хорошо.
Джейнис пристально посмотрела на меня.
— И ты не скажешься больным в ту ночь. Никто из вас не скажется. Вы не можете.
— Не можем. Если мы будем там, то по крайней мере сможем гарантировать ему быструю смерть. Чтобы не получилось, как с Делакруа. — На мгновение, к счастью, лишь на мгновение, я увидел горящую маску, спадающую с лица Делакруа, чтобы открыть два сваренных шарика желе, в которые превратились его глаза.
— И никакого выхода нет? — Она подняла мою руку, провела ею по бархатистой коже своей щеки. — Бедный Пол. Бедный ты мой.
Я промолчал. Никогда прежде мне не хотелось убежать отсюда. Собрать чемодан, взять с собой Джейнис и бежать куда глаза глядят.
— Бедный ты мой, — повторила она. А потом добавила: — Поговори с ним.
— С кем? Джоном?
— Да. Поговори с ним. Узнай, что он хочет.
Я обдумал ее слова, кивнул. Она была права. Как всегда.
Двумя днями позже, восемнадцатого, Билл Додж, Хэнк Биттерман и кто-то еще, точно не помню, повели Джона Коффи в душ блока Д, а мы воспользовались его отсутствием, чтобы провести репетицию казни. Старику Два Зуба изображать Джона мы не позволили. Хотя это и не обсуждалось, все понимали, что допустить такое невозможно.
Его роль взял на себя я.
— Джон Коффи, — в голосе Зверюги чувствовалась дрожь, — вы приговорены к смерти на электрическом стуле, приговор вынесен присяжными и…
Присяжными. Простыми людьми с улицы. Такими же, как и подсудимый. Смех да и только. Насколько я знал, таких, как Джон, на всей планете больше и не было. Потом мне вспомнились слова Джона, которые он произнес, спустившись по ступеням из моего кабинета в кладовую и взглянув на Старую Замыкалку: «Они все еще здесь. Я слышу, как они кричат».
— Освободите меня, — прохрипел я. — Расцепите замки и дайте мне встать.
Они сняли с моих рук и ног хомуты, но поначалу я не мог шевельнуться, словно Старая Замыкалка не хотела меня отпускать.
Когда мы возвращались в блок, Зверюга наклонился ко мне и заговорил так тихо, что его не могли услышать Дин и Гарри, шедшие следом.
— В моей жизни случалось такое, о чем теперь не хочется и вспоминать, но именно сейчас я впервые чувствую, что могу загреметь в ад.
Я быстро взглянул на него, дабы убедиться, что он не шутит. Не шутил.
— О чем ты?
— Я хочу сказать, что нам суждено убить создание Божье. Которое не причинило вреда ни нам, ни кому-либо еще. Я хочу знать, что будет, если я предстану перед нашим Создателем и Он попросит меня объяснить, почему я это сделал? Я отвечу, что такая у меня была работа? Разве это моя работа?
Когда Джон вернулся из душа и его сопровождающие отбыли, я открыл замки его камеры, откатил дверь, вошел и опустился рядом с ним на койку. Зверюга сидел за столом дежурного. Он поднял голову, увидел, что меня не страхует никто из надзирателей, но ничего не сказал. Просто продолжил прерванное занятие: он заполнял какие-то бланки, поминутно облизывая кончик карандаша.
Джон смотрел на меня своими странными глазами — налитыми кровью, отстраненными, влажными от слез… но и спокойными. Он словно говорил, что слезы на глазах не такая уж и беда, если к этому привыкаешь. Он даже чуть улыбнулся. От него пахло мылом, он был свеженький и чистенький, как младенец после вечернего купания.
