— Привет, босс. — Он взял в руки мои ладони.
— Привет, Джон. — К горлу подкатил комок, и я шумно глотнул, пытаясь избавиться от него. — Наверное, ты знаешь, что нас ждет. Через пару дней.
Он молчал, держа мои руки в своих. Оглядываясь назад, я понимаю, что со мной уже начало что-то происходить, но тогда я ничего не замечал.
— На обед ты можешь заказать что-нибудь вкусненькое, Джон. Если хочешь, мы даже принесем тебе пива. Нальем в кружку из-под кофе, только и всего.
— Никогда не любил пива.
— А как насчет еды?
Он глубоко задумался, потом улыбнулся.
— Хотелось бы тушеного мяса.
Я кивнул.
— Тушеное мясо. С подливой и картофельным пюре. — Я чувствовал, как все тело покалывают маленькие иголочки. Ощущение это знакомо всем: такое бывает, когда отлежишь руку или ногу. Но тут покалывание распространилось на все тело. — Что еще?
— Не знаю, босс. Что у вас есть. Может, окру, но я не привередлив в еде.
— Хорошо, — кивнул я, подумав, что на десерт он получит абрикосовый торт, который испечет ему миссис Джейнис Эджкомб. — А как насчет священника? С которым ты смог бы помолиться? Я знаю, как это успокаивает. Я могу пригласить преподобного Шустера, он приезжал к Делу…
— Священника не хочу, — оборвал меня Джон. — Вы были добры ко мне, босс. Если хотите, вы можете помолиться со мной. Этого будет достаточно. Я могу постоять рядом с вами на коленях.
— Я? Джон, я не могу…
Он чуть сильнее сжал мои руки. Усилилось и покалывание.
— Вы сможете. Не так ли, босс?
Теперь ощущения напоминали те, что я испытывал, когда он лечил меня, но чем-то они и отличались. И не только потому, что на этот раз никакой заразы во мне не сидело. Просто сейчас Джон все делал подсознательно, не отдавая себе в этом отчета. Внезапно меня охватил ужас, неодолимое желание вырваться из камеры. Во мне зажглось что-то такое, что никогда не горело раньше. Не в мозгу — во всем теле.
— Вы, и мистер Хоуэлл, и другие боссы были добры ко мне, — продолжал Джон Коффи. — Я знаю, что вы волновались, но теперь можете успокоиться, потому что я хочу уйти, босс.
Я попытался что-то сказать, но не смог. А он смог. И говорил как никогда долго.
— Я действительно устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Я устал от того, что постоянно куда-то иду, одинокий, всеми покинутый. У меня никогда не было друга, который составил бы мне компанию, сказал, куда мы идем и зачем. Я устал от людей, которые так ненавидят друг друга. Их мысли режут меня, как осколки стекла. Я устал от того, что часто хотел помочь и не смог. Я устал от тьмы, которая окружает меня. Но больше всего устал от боли. Ее слишком много. Если бы я мог положить ей конец, мне захотелось бы жить дальше. Но я не могу.
Остановись, попытался сказать я. Остановись, отпусти мои руки, я утону, если ты этого не сделаешь. Утону или разорвусь.
— Вы не разорветесь. — При этих словах он улыбнулся… но руки мои отпустил.
Я наклонился вперед, часто-часто дыша. На полу я различал каждую трещинку, каждую впадинку или бугорок. Я посмотрел на стену и увидел имена и фамилии, написанные в 1924, 1926, 1931 годах. Надписи эти давно стерли, людей, их писавших, унесла река времени, но я догадался, что напрочь ничего стереть нельзя, во всяком случае, с этой стены, и я вновь увидел эти надписи, налезающие друг на друга. Глядя на них, я словно слышал, как говорят мертвые, и поют, и молят о снисхождении. Я чувствовал, как вибрируют глаза в глазницах, слушал биение собственного сердца, шум текущей по артериям и венам крови.
Я услышал свисток паровоза, наверное, того, что в три пятьдесят приходил в Прайсфорд, хотя полной уверенности у меня не было, потому что раньше я никакого свистка не слышал, во всяком случае, в «Холодной горе»: железная дорога находилась в десяти милях от тюрьмы. Я просто не мог слышать паровозный свисток на таком расстоянии, тем более в помещении, я в этом не сомневался до ноября 1932 года, но в ту ночь я его точно услышал.
Где-то разлетелась лампа, громко, как бомба.
— Что ты со мной сделал? — прошептал я. — Джон, что ты со мной сделал?
— Извините, босс. Я как-то не подумал. Ничего особенного. Скоро все придет в норму.
Я поднялся и зашагал к решетке. Словно во сне. Когда я добрался до нее, он заговорил:
— Вы удивлялись, почему они не кричали. Это единственный вопрос, на который у вас еще нет ответа, так? Почему эти маленькие девочки не кричали, когда еще были на веранде?
Я повернулся к нему, ясно различая каждый сосудик на его белках, каждую пору на лице… и чувствуя его боль, боль, которую он снимал с других людей, впитывая ее, как губка воду. Я видел тьму, о которой он говорил. Она окутывала мир, я увидел ее его глазами и на мгновение испытал жалость к нему и великое облегчение. Да, мы должны были сделать что-то ужасное, мы не могли предотвратить его казнь… и, однако, мы оказывали ему огромную услугу.
— Я это увидел, когда тот плохой человек схватил меня, — добавил Джон. — Именно тогда я узнал, что девочек убил он. Я видел его в тот день, я был в лесу, видел, как он бросил их и убежал, но…
— Ты забыл.
— Совершенно верно, босс. Забыл. И вспомнил, лишь когда он коснулся меня.
— Так почему они не кричали, Джон? Он причинил им боль, кого-то сильно ударил, на крыльце осталась кровь. Так почему они не кричали, если родители спали наверху?
Джон смотрел на меня измученными глазами.
— Он сказал одной: «Если ты закричишь, я убью твою сестру, а не тебя». То же он сказал и другой. Вы видите?
— Да, — прошептал я, потому что смог все увидеть. Темная ночь, веранда, примыкающая к дому Деттериков. Уэртон, нависший над девочками, как злой дух. Одна из них пытается вскрикнуть, но Уэртон бьет ее по лицу, и кровь, хлынувшая из носа, остается на полу и ступенях.
— Он убил их вместе с их любовью. Они любили друг друга. Теперь вы понимаете, как это случилось?
Я кивнул не в силах произнести ни слова.
Он улыбнулся. Слезы потекли вновь, но он улыбнулся.
— И так каждый день. По всему миру.
Джон Коффи улегся на койку и повернулся лицом к стене.
Я вышел на Зеленую милю, запер камеру и зашагал к столу дежурного. Необычное состояние не проходило. Я по-прежнему ощущал отстраненность от реальности. Внезапно до меня дошло, что я могу слышать мысли Зверюги — очень тихий шепот. Его мучило слово «расписка». Вернее, буква после «эр», то ли «о», то ли «а». Потом он поднял голову, губы его начали складываться в улыбку, но улыбка исчезла, как только он пригляделся ко мне.
— Пол? С тобой все в порядке?
— Да. — Я рассказал ему то, что услышал от Джона. Разумеется, не все и, уж конечно, не упомянул о том, как изменило меня его прикосновение (об этом я не говорил никому, даже Джейнис, Элейн Коннолли станет первой, кто узнает… если захочет читать последние страницы, прочитав все остальное), но повторил слова Джона о его желании уйти. Зверюге заметно полегчало, но я почувствовал (услышал?) молчаливый вопрос, уж не выдумал ли я все это, чтобы избавить его, да и остальных, от угрызений совести. А потом я почувствовал, что он решил мне поверить, поскольку в этом случае действительно многое упрощалось.
