Я говорю: «Я твой отец». Жалким таким голоском. Ночевал я не на помойке, но один хер — в подвале, не жравши уже три дня — нога болела, сил подняться не было. Они-то сытые, отдохнувшие.
Она хохочет: «Помоечный папочка!»
Я постоял-постоял, совсем ничего уже не соображаю. Спрашиваю: «Ты учишься где?»
Она: «Щас! Два раза! На хуй мне (в первый раз я слышал, чтоб материлась)? Нам Димочка и так всего надарил!»
Я говорю: «У тебя, я вижу, от безделья совсем крыша поехала».
Она подошла и рассмеялась мне прямо в лицо. А мне вдруг так противно стало. Ну, я и влепил ей пощечину. Щека, помню, такая жирная, кремом намазана. Будто свинью лупишь. Раньше, вроде, такой жирной не была.
Что с ними сделалось! Обе покраснели, надулись, как кобры, глаза выпучили. Жена провизжала: «Да как ты смеешь трогать женщину!» Дочка завыла на всю улицу, будто ей не пощечину отвесили, а вот прямо среди бела дня ножом ее разделывают.
Тут же прибежал какой-то парень, весь натренированный, даже жопа накачана. Так сказать, благородный защитник милых дам. Избил меня, а дочка еще мне в рожу плюнула. Жена на прощание сказала: «Не ищи нас. Приблизишься хоть на километр — полиция тебя быстро скрутит. У них есть твоя фотография, ты у них на примете».
Точилин выглянул из подворотни: двор пуст. Прошел подворотню насквозь, выглянул с другого конца. Парочка одиноких прохожих. По шоссе проносятся машины.
Он вернулся к старику, который жалобно-злобным голосом продолжал:
— Никому я стал не нужен… Все бросили!
— Да, — Точилин вынул пистолет. — Печально.
Он приставил дуло ко лбу старика. В последний миг бомж с детской беззащитностью взглянул в глаза Точилину.
Следователь выстрелил.
Из дырочки на лбу потекла черная вода. Тело завалилось набок, на стене осталось пятно, которое в темноте ничем не отличалось от других пятен. И без того смрадный воздух наполнился тяжелым запахом крови.
Точилин некоторое время стоял, закрыв глаза. Вслушивался в ночь.
— Ну где же ты? — спросил он у тишины, облизнув губы.
Но Точилин ничего не услышал. И он представления не имел, что должен услышать.
Точилин открыл глаза. Взглянул на убитого бродягу.
— Черт!
Со стороны улицы послышались шаги.
В конце подворотни возникла высокая фигура в черном плаще. Судья стоял неподвижно.
Точилин в оцепенении смотрел на Него.
Встряхнулся.
— Ты пришел, — он сглотнул. — Все-таки пришел.
Судья шагнул в темное горло подворотни. Остановился в трех шагах. Под Его капюшоном ничего нельзя было разглядеть. Точилин инстинктивно отшатнулся, ощутив идущий от Него могильный холод.
— Кто Ты? — спросил он.
Судья не ответил.
— Идем.
Точилин вышел из подворотни во двор. Судья следовал за ним: Точилин слышал шаги.
Через дворы они вышли на заброшенный проселок. Слева тянулся бесконечный, как человеческая глупость, перекошенный забор. По правую руку — непролазный овраг. Ни души. В ночи, словно одержимая бесом, лаяла собака.
Шли молча. В свете луны Точилин вглядывался в Судью, силясь прочесть в Его незримом лице ответы на вопросы, которые без толку терзают сердце.
— Пообещай мне одно, — сказал Точилин. — Ты отомстишь за мою семью.
— Обещаю, — голос Судьи звучал глухо, словно из-под земли. Он даже не взглянул на следователя. Шел прямо, глядя в ночь.
Проселок уткнулся в кирпичный ангар. Тупик.
Они остановились в свете луны. Судья начал нервно оглядываться.
— Что? — Точилин вдруг ощутил тревогу. — Что случилось?
Судья не ответил.
Взгляд Точилина скользнул вниз.
— У Тебя на ногах кроссовки, — сказал он.
Судья расстегнул плащ, достал пистолет и три раза выстрелил в упор.
Точилин, издав мучительный стон, устало завалился на траву. Судья встал над телом, расставив ноги, и произвел контрольный в голову. Точилин дернулся, на секунду приподнялся, и снова уткнулся носом в дорожную грязь. Из простреленной головы брызнула кровь.
Судья мыском кроссовка перевернул мертвое тело. В усыпанное звездами небо уставились изумленные глаза. На лице следователя застыл немой вопрос.
Судья достал мобильник.
— Валерий Георгиевич? Все в порядке. Бешеная собака убита.
— «Отлично. Возвращайся в офис».
— Хорошо.
Судья откинул капюшон.
Это был Игорь.
Он столкнул тело в овраг. Снял окровавленный плащ, свернул и положил под камень.
Собака перестала лаять и тоскливо завыла.
Павла выпустили под залог и подписку о невыезде. Он вернулся в дом Инны.
Выйдя из такси, огляделся.
На главной улице коттеджного поселка обычно никого не было, но Павел заметил трех людей, которых прежде здесь не видел. Один из них сидел на скамье у дома через дорогу от особняка Инны. В деловом костюме. Яростно кричал в мобильник.
Их взгляды скрестились. Мужчина едва заметно подмигнул Павлу. Тот ответил тем же.
Мужчина продолжал кричать в трубку, а Павел, с легкой улыбкой, направился к воротам.
К его удивлению, ворота были открыты.
На столе в кухне Павел нашел записку.
«Павел, я снова сбежала. На этот раз ненадолго. Мне нужно решить кое-какие мелкие вопросы, а потом я вернусь. Поверь мне, все пойдет иначе. Я, как всегда, собралась совершить глупость, но глупость необходимую. Никогда в жизни я еще не была так уверена.
Мне страшно и стыдно. Я больше не могу убегать, прятаться, мучиться… Это невыносимо. Я решила сунуть голову в пасть льву. Авось, прорвемся. Хуже не будет.
P.S. Я люблю тебя. Не скучай, веди себя хорошо. Понял, жених?
Твоя Инна»
Павел покачал головой.
С грустной улыбкой сказал:
— А я-то боялся, что ты изменилась.
Закрыл глаза. Приложил записку к губам.
В тот вечер, когда Павел позвонил и сообщил, что его взяли, Инна сидела взаперти. Она думала. Она еще никогда в жизни так не думала.
Девушка одела красное платье с открытыми плечами, тщательно причесалась, накрасилась, и отправилась в гости к соседу.
Когда охранник ввел ее в гостиную (Инна ревниво отметила, что хозяин обставил дом лучше дяди), Баринов привстал с дивана.
— Инна? — пухлое лицо медленно расплывалось в широкой улыбке.
— Проходи. Садись. Чувствуй себя как дома. Прекрасно выглядишь.
Инна позволила усадить себя в роскошное кресло, взяла от Баринова бокал вина. Хозяин с другим бокалом сел на диван.
— Как поживаешь?
— Неплохо.
— А как твой… бойфренд?
— Это который?
