Точилин кивнул хозяйке.
— Всего доброго.
Точилин без цели и направления брел по ночному городу. Он снял в гостинице номер, но возвращаться туда не собирался.
Он шел через парк. Прохладный ветерок раскачивал верхушки деревьев. Листья загадочно шептали в темноте.
На детской площадке поскрипывали качели. С другой стороны эстрада, отделенная от парка С-образной стеной, нагнетала тоску безмолвной пустотой.
Точилин остановился, тяжело дыша. Оперся рукой о столб одинокого уличного фонаря. Следователь проходил мимо него несколько раз, и фонарь никогда не горел.
— Судья, — позвал он. — Где Тебя носит?
Тишина ночи была неумолима.
— Где Ты был, когда убивали моего сына?
Нет ответа.
Он оттолкнулся и, шатаясь, побрел прочь.
Обернулся.
В тот самый миг, когда он оглянулся, фонарь два раза мигнул и загорелся. В конусе света плавали пылинки.
— Господи, — сказал Точилин. — Спаси и сохрани.
Он срезал путь через темную подворотню. В темноте услышал шумное дыхание, удары по телу и стоны.
Точилин подошел ближе, мотая головой. Он начинал трезветь.
В полумраке следователь различил фигуры людей. Какой-то мужчина пинал по ребрам старика в рваной телогрейке. Старик безвольно лежал, позволяя делать с собой все, что угодно. Только жалобно постанывал.
Нападавший прекратил избиение. Опустившись на одно колено, начал обыскивать жертву.
— Эй! — Точилин направился к ним. — Что вы делаете?
Грабитель вздрогнул, повернул голову. Лица Точилин не различил, но на секунду в темноте блеснули глаза.
Увидев Точилина, грабитель вскочил и торопливо зашагал прочь. Мелькнув в свете фонаря, он скрылся через дворы.
Старик лежал на земле, слабо постанывая.
Точилин склонился над ним.
— Эй, дед. Подняться можешь?
Старик тупо смотрел на спасителя заплывшими глазками.
— Как тебя зовут? — допытывался Точилин. — Где ты живешь?
— Сейчас, сынок, — тяжело дыша, дрожащим голосом пролепетал старик. — Погоди…
Морщась от запаха мочи и помоев, Точилин помог бомжу привалиться спиной к грязной кирпичной стене. Старик прикрыл глаза. Тронул бок. Простонал.
Точилин огляделся. Глаза привыкли к темноте, он различил в углах осколки бутылок, сигаретные пачки, шприцы и даже гниющие яблочные огрызки.
— Где ты жил? — он повернулся к старику. — Родственники есть?
— Родственники… — с неожиданной злобой прохрипел старик. В нем проснулась сила: он сел поудобнее. — Женушка с любимой дочкой с квартиры прогнали.
— За что?
Старик, морщась, нагнулся, пощупал колено.
— У тебя выпить не будет? — спросил он вдруг. — Выпить охота, не могу.
— Нет.
— Слушай, сходи, купи мне бутылочку. А? Подыхаю.
— Да где сейчас купишь? — спросил Точилин. — Магазины все закрыты.
Выругавшись, старик снова приложился к стене затылком.
— Я на стройке работал, — он с трудом выдавливал слова, дыхание вырывалось судорожными хрипами. — Плиту краном поднимали. С троса сорвалась, троих на месте придавила. Один в больнице скончался. Мне самым уголком по ноге ебнуло. Хромой теперь на всю жизнь.
— Сочувствую, — сказал Точилин.
— Ну, слушай. С работы выгнали. Месяц дома бревном лежал. Жена с дочкой говорят: «Ты теперь не работник — на х… ты нам такой нужен?». Вот я здесь и оказался…
Старик хрипло расхохотался. Вскрикнув, схватился за ребра.
Когда боль прошла, снова прикрыл глаза.
— Я не понял, — сказал Точилин. — Они что, вас силой выставили за дверь?
— Да нет, — старик злобно посмотрел на Точилина, словно он был в заговоре с его «любимыми женщинами». — Куда им? Просто устроили мне такую жизнь, что я сам ушел. Когда тебя родные люди бьют, за волосы таскают, обзывают по-всякому, кто ж такое вытерпит? Ни спать, ни есть не давали. Суки… Двадцать лет я их кормил, поил, а теперь…
Его губы дрожали. На глазах выступили слезы.
— На что же они теперь-то живут? Когда вас нет? Работать, что ли, пошли?
— Щас, — усмехнулся старик. — Разбежался. Спонсора себе откопали. Бизнесмена какого-то. Квартиру новую им купил, надарил тряпок. Живут теперь припеваючи. Я недавно по улице иду, вот в этом, — старик с отвращением оглядел грязную, рваную телогрейку. — Бутылки собираю. И они навстречу. Разодетые, сытые, веселые. Духами воняют на всю улицу. У жены на роже три килограмма штукатурки. Моложе дочки стала. Я, как их увидал, сразу понял, что бизнесмен их ночью обеих отгулял, да как следует.
Меня увидели. Сначала испугались — глаза по пять рублей. Потом жена усмехается, в пальчиках очки вертит — знаешь, такие, с дымчатыми стеклами, «кошачий глаз» называются, это щас модно — и говорит: «А, это ты». «Да, я», говорю. «Не узнаешь?» Она — «Я уж и имя твое забыла» — а, как они меня из квартиры выжили, и двух недель не прошло. Говорит: «Я всегда знала, что ты плохо кончишь. Ты всегда был мудаком, и я тебя ненавидела. Но теперь я нашла настоящего мужчину, который умеет заставить женщину ощутить себя любимой и желанной». Я смотрю — не моя это жена! Она еще месяц назад и слов таких не знала. Скалится — смотрю, и зубы новые вставила. Во рту — белым-бело.
Я стою перед ними, грязный, вонючий, от голода качаюсь. Она опять: «Двадцать лет ты меня мучил. Теперь конец. Я заслужила свое право на счастье, а ты сдохнешь под забором, туда тебе и дорога».
Я онемел просто. В первый раз она такое сказала. Все двадцать лет говорила, что любит, заботилась обо мне, и ни разу недовольства от нее не было. Говорила, что я хороший муж, непьющий, всем бы такого. А теперь будто бес в нее какой вселился.
Стою, как дурак, люди мимо идут, смотрят. Смеются.
Дочка тоже скалится, и смотрит, как на пустое место. «Ну-ка, давай-ка, позабавь меня». Взгляд злой, веселый, никакой жалости — кажется, живой человек, который хоть что-то чувствует, так смотреть не может.
Я к ней, а она отскакивает, нос зажимает. Кривится, и весело — злое такое веселье — визжит: «Фу-у-у! От тебя воняет! Ты на помойке, что ли, живешь?»
У меня от обиды слова не идут. Стою, как дурак, плачу. Говорю: «Дочка, что с тобой? Я же помню, как тебя, маленькую, спать укладывал, пеленки тебе стирал!» И чувствую, что только еще большим идиотом себя выставляю.
Она морщится: «Что ты мямлишь? Веди себя как мужчина!»
Мне бы промолчать, оставить их в покое, да и пойти себе дальше. Но уж больно мне обидно было. Как-то все несправедливо, и, главное, непонятно — с чего вдруг? Сумасшедший дом просто.
Я говорю: «Я твой отец». Жалким таким голоском. Ночевал я не на помойке, но один хер — в подвале, не жравши уже три дня — нога болела, сил подняться не было. Они-то сытые, отдохнувшие.
