Ноа говорила, не поднимая головы, иногда касалась пальцем черных букв и те вырастали и съеживались, слипались в непонятные сейчас Витьке слова, расходились, как мелкие щепочки на воде. Он слушал напряженно, стараясь не пропускать сказанных слов и потому слова написанные молчали, не раскрывая спрятанного в них смысла.
Оторвав взгляд от страницы, мысленно тронул купол, раскинутый над домом и поежился, когда понял, что тот раздался в ширину и вверх, уходя на грань, до которой еле-еле он мог дотянуться. Голос Ноа медленным гонгом коснулся невидимого шатра:
— А Книга — для бесконечных. Кто вечно растет.
У Витька закружилась голова.
— Бывают и такие?
— Ты.
— Что я?
— Ты такой.
Витька откачнулся от теплого плеча. Осмотрел тихую темноту, из которой точками, полосками, скобками поблескивали грани стекол, краешки фигурок и чашек, заплатки отражений.
— Ничего себе. Значит, я не такой? Не такой, как остальные? Еще скажи — избран.
— Есть такие, Витя, как ты. Но их меньше, чем прочих. И ты не такой как прочие.
— Здорово… Значит, бесконечный. В каком смысле? Бессмертный, что ли?
— Нет. Тело умрет. И если случится земная опасность, умрет раньше, чем износится.
— А в чем же тогда бесконечность меня?
— В росте. Ты — трава бытия. Растешь и будешь расти, пока не умрешь. И нет тебе остановок. Никогда тебе не будет покоя. Вернее, любой покой будет лишь более медленным ростом. Перед следующим трудом.
— Так потому я услышал, как все внутри гудит? Я думал, — он кашлянул неловко, но договорил, потому что Книга смотрела на них и требовала точности, — я думал это сила во мне растет.
— И сила тоже. Но она следствие. А твой внутренний шум и все, что ты испытываешь иногда, разное, не испытанное прежде — лишь подготовка вместилища. Знания велики и мощны, им нужно место, чтоб прорастая в тебя, заполнить и расти дальше. Через тебя. Теперь ты ничего и никогда не сделаешь для себя. А только для того огромного мира, вселенной, о которой многие думают — сказка, нет ее. И всегда будешь в самом начале, потому что путь — бесконечен.
Согнутые колени Витьки отблескивали в неярком свете лампы. Очень осторожно он поднял руку и дотронулся до колена, накрыл. Обычное человеческое колено, вон и ссадина на нем подживает. Внутри, там, где по словам Ноа, росло вместилище знаний, затошнило. Голову стиснуло железным обручем, даже уши зачесались и он провел другой рукой по скуле. Как же? Был просто человек, а стал, кем? Тошнота была сухая и плоская, будто в желудке поставили ребром металлическую пластину. В сжатой голове внезапно забилось желание вернуться в человеческое. Отчаянно хотелось закрыть какую-то дверцу, захлопнуть со звоном, отсечь, чтоб голова стала головой, желудок — желудком, сердце — просто качало кровь, и все прочее — обычным, как у всех.
— Кажется… Это слишком для меня.
Ноа пожала плечами, не поднимая от книги глаз. Через тошноту Витька обозлился. Мучается рядом, а ей хоть бы что! Захотелось толкнуть женщину, бросить с кровати книгу, на пол и пусть исчезнут, обе. Но желание, как падение лодки в пропасть меж двух огромных волн, рывком усилило тошноту. Схватившись руками за живот, согнулся. Ноа легонько погладила напряженную спину.
— Тебе надо привыкнуть, — сказала шелестящим шепотом, — ты привыкай потихоньку. Потому что ничего не вернуть.
— А если я не хочу? — слова с трудом пролезали в горло.
— Если бы захотел остаться ребенком и заклинал свой рост, помогло бы?
— Сравнила. Мне не было так плохо!
— Потому что ты рос постепенно.
Стараясь успокоить тошноту, Витька покачивался, держа руки у солнечного сплетения. Голову отпускало немного. Если не думать о том, что он — не человек… Застонав, снова схватился за мокрые виски.
— Лучше бы ничего не было! Татуировка эта!
— Жалеешь?
— Да! Жалею!
Ноа соскользнула с постели и, надавливая руками, уложила его на спину. Выпрямила ноги, проведя до самых кончиков сведенных судорогой пальцев. Вытянула вдоль боков руки. Сквозь полузакрытые веки он смотрел на ее темную голову в шатре длинных волос — над собой. Двигались женские руки, заслоняя свет. Против света не видно было расписных извивов на коже. Но они — были!
Закрыл глаза, спасаясь от узнанного в быстрый сон, стекающий с кончиков ее пальцев. А когда по мокрому боку пробежало перышко холодного воздуха, открыл и не увидел ее. Только чмокнула дверь. Резко сел, прижимая руку к солнечному сплетению, зашарил глазами, а что искать, комната маленькая, вся на ладони. Пустая.
Спустил ноги на пол. Попробовал встать, неловко, как лежачий больной, забывший о притяжении и равновесии.
— Ноа, — прошелестел без голоса, хватаясь за спинку кровати. Зашаркал босыми ногами, смотря неотрывно на белый прямоугольник дверей. И замер, когда белое раскрылось вертикальной черной полосой. Рванулся в комнату знакомый запах оживающих в кипятке трав. Витька вздохнул со всхлипом, до рези в легких, закашлялся.
— Лежи, глупый, — держа перед собой большую чашку, она прикрыла дверь.
Сел боком, неудобно, там, где подкосились ноги от огромного облегчения после страха внезапной потери. Но чашка была рядом и в ней — тот самый отвар, который пил в кухне с Ларисой. И, помня о том, как с каждым глотком тогда уходила усталость, а на ее место вставало необъясненное, но огромное и дивное, стал глотать. Пил и там, где сидела клубком тошнота, все расплелось, утянулось, как чернила, смытые прозрачной водой. Остался только маленький острый клювик стыда, долбивший о том, что вот, пожалел обо всем, испугался. Первый раз пожалел. И захотел, чтоб ушла. Обратно захотел, в невнятный сон обыденной жизни, которым спал до их встречи. От всего отказаться решил. Слабак…
Убедившись, что кружку держит крепко и не уронит, Ноа ладонью вытерла ему лоб.
— Ну, вот, хорошо. Если бы не пил с Ларисой степь-траву, было бы хуже. А сейчас придут к тебе силы. Пей и жди.
— Ты меня прости, ладно?
— Не за что прощать.
— Я испугался… Предал тебя. В мыслях. И в желаниях. Разозлился на тебя.
Она стояла напротив и он смотрел на живот с затененной улиткой пупка, на треугольник волос. Вся живая и теплая, чисто пахнущая женской молодой кожей. Как хлеб.
— Не на меня. Не я сделала тебя таким. Был таким всегда.
— Но… разве не татуировка?
— Если бы не татуировка… Жил бы и мучился от неясных желаний. Скрутил бы себя в прокрустово ложе человеческой жизни, обрубая стремления и желания, что лишь твои.
Она замолчала.
— И что?
— И умер бы, — сказала буднично, — или сошел с ума и потом умер бы. Давай кружку, поставлю.
