…Вроде и живут для себя, бобылями, но никогда не хватает времени уйти одной, побродить молча. То полы не мыты, то окна клеить. Еду готовить. После праздника приедет оператор, снова мальчишку пришлют, на практику, и его корми. Да что же в голову лезет и лезет всякая чушь. А надо ведь решить. Раз уж приехали. Коля там стоит, курит, наверное, возле жигуля. Надеется, что она передумает и уедут обратно. Золотой муж, все бабы в поселках обзавидовались. Если сын будет, значит, на него похожий? С такими же прямыми серыми волосами и нос с острым кончиком. Невысок, неширок, никакой.
Поддала носком сапожка кривые ветки малого кустика.
…Шиповник, вон ягоды висят, от дождей и снега почернели. А если бы по-другому, бегал бы мальчишка — чернявый, с глазами, как темное зеркало. И рос бы, крепенький, с белозубой улыбкой. Хулиганил, а то ж. В папку весь, и характером… А что бы Коля сказал, если вот так? Но если вот так, то причем тогда Коля. Будет у тебя тогда, Дарья Вадимовна, другой муж. И будешь ты тогда — хозяйничать не на маяке, а в большом хозяйстве. Ну, там многое можно до ума довесть, зря что ли, столько ночей провела за книгами, училась, смотрела. Он, конечно, хорошо сделал, но не все по уму, не все. И девок этих разогнать…
— Даша…
Над кривой макушкой холма показался силуэт мужа. Ветер поддел прямые волосы, развалил надвое пряди, как серые крылья. Даша поморщилась. Махнула рукой, показывая, иди, я скоро. Силуэт исчез.
…Скажи, какой заботливый! Другой бы сидел тихо и надеялся, что она прокопается тут, гуляючи, да и опоздает к закату. А этот нет, раз взялся везти, то уж будьте вам нате, отвезет.
Пошла вверх, выбирая место посуше, иногда хватаясь за макушки травы. Сердилась, что ничего не подумалось, а снова мысли, как мыши, все мелкие да мелкие шмыгали. Как-то все не так, все не так, а жизнь идет. Вчера ночью, когда разговаривала с Колей после любви, было жарко и она, вся растаяв рядом с его маленьким худым телом, жестким, как у мальчишки-подростка, думала, что решила твердо. Сын нужен. За тем и поехали. А теперь вот раздумалась…
Открыла дверцу и села, устраивая большое тело поудобнее, вытерла пот у ворота просторного платья. Мотор урчал тихонько, Коля сидел, положив руки на оплетенную баранку руля и прислушивался. Вот сейчас скажет, что там постукивает, не кардан ли…
— Выбрала?
Вздрогнув, посмотрела на него сбоку. Сидит, глядит через стекло, забрызганное грязью, волосы уже пригладил. Белеет воротничок рубашки из-под ею связанного джемпера.
— Молчишь. Не смогла, значит. А ты, Даша, не волнуйся. Если решила нырять к рыбам, то оно само придет, и выбирать не надо. Поняла?
— Ты-то откуда знаешь?
— Знаю. И если хочешь себе счастья, не противься. Первое, что придет, оно и твое. Жаль только…
— Что жаль?
Он наступил на педаль и дернул ручкой скоростей. Мотор отозвался. Пала на капот острая тень высоко пролетевшей чайки.
— Жаль, что кому-то от твоего решения плохо будет. Говорят так.
— Мало ли что говорят. А еще говорят, что и со мной может что случиться…
Она замолкла, ожидая горя, руки на своем колене, просящих глаз. И удивилась до мурашек по локтям — Коля и не повернулся, а лицо стало резким, будто из картона резали его острым ножом.
— Если б только тебе, то и твоя грусть. А так, не знаешь ведь, на кого переведется.
— А что ж. Переведется. На такую же дуру, как я. Да и выдумки это все.
Жигуленок подпрыгивал на ухабах, соскакивала рука, придерживавшая ворот дубленки, да и ладно, тепло за гнутыми стеклами. И разговор такой, что по спине — пот. А Сима тогда уехала, далеко, во Владивосток к тетке. И не вернулась. И Даша еще год не знала, что думать, а вдруг ее там и нет уже, молчит, ни писем, ничего. А потом пришло письмо и в нем фотка. Сима хохочет, третья справа в первом ряду, в Японии на чемпионате по плаванию. И написала, что выходит замуж, узкоглазенький и зубы, как у нашего кроля, помнишь, Дашка?
Тогда от сердца отлегло и Даша подумала, честно за подругу радуясь, врут старухи, что за желанным счастьем беда придет. И только потом, уже когда легла спать и почти заснула, вдруг подскочила в кровати, даже сетка зазвенела. Вспомнила, что в то лето, когда Сима ее нырнула таки с рыбами, в Верхнем утонула девчонка. Плавала хорошо, но на спор прыгнула со скалы и напоролась на борт от старой баржи. Его, видать, песком принесло незаметно, тягуны там всегда сильные, но сколько до того пацаны прыгали и — ничего. А ей вот, не повезло. Они ее почти и не знали, эту девчонку, она с родителями из города переехала и даже в школу не ходила поселковую, решили, закончит там. И о том, что что она тоже нырнула, узнали потом, видно, услышала от местных и сама потихоньку.
На склоне вдоль проселка натыканы были козы, солнце светило на их круглые бока и вытянутые к траве морды. Скифской бабой в плаще с остроконечным капюшоном сидел пастух. Или и есть — баба? Проводил из-под капюшона темным равнодушным взглядом. А впереди дорога сваливалась к плоскому подножию холма, огибая мыс по внутренней, степной стороне.
Затыркал мотор, когда съехали с дороги и поползли вверх, прямо по траве, чтоб с макушки спуститься поближе к песку на широком языке пляжа.
— Хорошо, снег быстро стаял, под корни ушел. А то бы скользили сейчас.
— Да, хорошо. Коль?
— Что?
— А ты чего хочешь?
Муж молчал, пока не въехали на плоскую вершину. Заглушил мотор. И, глядя, как похлопывает солнце широкими ладонями света по спокойному морю вокруг бухты, по черной россыпи скал с правой стороны и упирается в более высокий склон, отгораживающий бухту от степи, сказал:
— Нырять тебе. И знать ведь не буду, что пожелала, а то, что ж, зря ехала себя морозить?
— А вдруг…
И снова молчали. Солнце сдвигалось, расталкивало смятые вечерние облака, чтобы не помешали. И скоро, совсем скоро уже будет видно его только через огромные валы, которые лишь в одном месте, ниже и напротив машины, мерно катятся к маленькому пляжу.
— Я тебе, Даша, верю. И говорить не буду ничего. Сама справишься.
— Веришь. За что ж ты мне веришь так?
— Люблю я тебя.
— А если подведу? Я ведь обычная баба, Коля.
— Ну подведешь, так и ладно.
— Не пожалеешь, что верил?
— Нет. Пора нам вниз.
Машина, казалось, тоже смотрела вниз, осторожно спускаясь по склону, где-то катясь, а где и подскальзывая, и Даша не стала думать о том, как же они обратно.
Когда остановились, на пятаке над низким обрывчиком, вышла и тут же прижала руки к ушам, спасаясь от мерного грохота. Он и в машине был слышен, но оказался в сто раз сильнее. Глаза ее блестели и горели щеки, как нахлестанные ветром, хотя был он тут еле заметен, ласков и слаб.
