Сиротка Глаша
Так уж угодно было судьбе, что с самых малых лет осталась девочка Глаша сироткой. Родителей Глаша потеряла в те поры, когда даже еще себя не помнила. Отец на охоте погиб – не сладил с медведем-шатуном как-то раз в январском лесу. А вслед за отцом и мама Глашина пошла в ту страну, откуда никто не возвращается, – не выдержала огорчения, расстроилась, когда мужа не стало. Обо всем этом знала Глаша от бабушки Ефросинии. Ефросиния – хоть и стара она была как забор возле деревенской церкви, а может быть, даже и старше – не допустила, чтобы внучку ее растили чужие люди в чужих домах; сама взялась Глашу воспитывать. И воспитала, грамоте обучила – читать да писать, обучила и тому, как за садом и огородом ухаживать да как за скотиной присматривать. Глаша же хоть и мала была по первоначалу, а смышленышем росла всем на диво. Даже уж на что завсегда строга была ко всем бабушка Ефросиния, однако Глаша повода для строгости не давала вовсе – была послушна, учтива и – самое главное – все понимала сразу. Потому и получалась у Глаши любая работа на загляденье. Вышивать ли сядет долгим зимним вечером, коровку ли пасти направляется майским утром, смородину ли в саду собирает или же на огороде морковь полет – всякое дело не просто ладится у Глаши, а не залюбоваться ну никак нельзя, как Глаша работает. Из всех же дел больше всего любила Глаша печку топить. И так ловко эта работа у нее получалась, что даже бабушка Ефросиния училась у внучки этому, поверьте, далеко не самому простому ремеслу. Ефросиния помнила, что раньше так же хорошо управлялась с печкой покойная мама Глаши…
Однако как-то раз настал черед и старой бабушке Ефросинии покидать наш мир. Годов ей было уже так много, что она даже уже и не помнила, сколько живет на свете; как сама говорила, лет не то сорок, не то пятьдесят тому назад сбилась со счету и теперь уже не припомнит, когда именно что в ее жизни случалось. Ясно одно – дожила бабушка Ефросиния до весьма и весьма почтенного возраста; старше ее – это уж точно – ни в деревне, ни в округе никого не было. И когда настал черед Ефросинии уходить, то позвала она к себе внученьку свою любимую Глашу и молвила ей такие слова:
– Пожила я долго, много и хорошо. Повидала и радость, и горе. Да, жаловаться грех. Одна беда: тебя, мою радость, оставляю одну. Ох, Глашенька, болит душа-то, болит, что сил нет никаких и сладить. Душе бы успокоиться перед уходом – ан нет, томится и томится, хоть что ты с ней делай. А все потому, что тебя, мое солнышко, одну оставляю, сиротинушку. И как ты, Глашенька, без меня справишься? Всему, чему могла только, научила я тебя. А все ж мала ты еще, ох и мала, чтобы одной оставаться. Уж не так мала, чтоб по чужим людям идти, да вот только сама сладишь ли с хозяйством? Сама с коровкой нашей Лункой сладишь ли? Сумеешь ли уток, гусей и куриц каждый день пестовать? А как весна и лето вслед за весной – так там и сад, и огород. Ох, сколько забот на плечики твои маленькие да хрупкие ляжет. И понимаю, сиротинушка, что причитания мои мало помогут тебе в жизни, да вот только поделать ничего не могу – никак душу мне мою не успокоить. Словно, Глашенька, камень на сердце моем лежит и никуда уходит с сердца. Ну как, скажи на милость, мне покидать этот мир, если нет во мне уверенности, что ты без меня тут сама справишься?
– Милая моя бабушка Ефросиния, – отвечала Глаша, гладя бабулю по руке, – ты не волнуйся, хорошая моя. Коли уж час пришел, то не миновать его и не отодвинуть. Горько мне без тебя будет. Горько и одиноко. И нынче плачу, и в грядущем плакать буду. Так уж мир устроен – сама меня, бабушка, ты этому учила, когда я спрашивала у тебя про своих родителей, про маму и про папу, – так мир устроен, что настает час и мы покидаем мир этот. И знаю это, а оставаться в мире без тебя ох как грустно… Но коли уж ничего не поделать, так верь мне – все твои заветы, милая моя бабушка, исполню в точности. Нигде и ни в чем не подведу тебя. Справлюсь с хозяйством сама, как ты меня все эти годы и учила. Весь свой век буду помнить тебя и уроки твои, золотая моя бабушка Ефросиния!
И как ни старалась Глаша, а все же сдержаться не смогла – разрыдалась во весь голос. А вслед за ней расплакалась и бабушка Ефросиния. Только бабушка плакала не от горя, а плакала от счастливого понимания того, какую замечательную внучку удалось ей воспитать. «Ох, – думала бабушка, – оно, конечно, годик бы еще или пару лет пожить, чтобы уж совсем точно знать: Глаша стала взрослой. А впрочем, хоть и мала еще Глаша да все ж сама проживет и хозяйство не забросит…»
Так размышляла бабушка Ефросиния, а утром покинула душа бабушки ее тело и направилась туда, где уже поджидали ее мама Глаши, папа Глаши и многие другие родственники Ефросинии, ушедшие из нашего мира еще раньше. А Глаша осталась одна-одинешенька. Бабушку хоронили всем селом. А на поминальном обеде твердо поселяне решили не отступать от обычаев предков наших, то есть во всем при первой же возможности помогать бедной сироте Глаше. На селе ведь все очень любили и бабушку Ефросинию, и внучку ее Глашу. Да и было за что любить – обе приветливы, вежливы, всегда, коли есть нужда, придут на помощь, всегда встанут на защиту слабого и не побоятся сильного, если есть какая-либо необходимость оказать этому сильному сопротивление. Только вот теперь все это про бабушку Ефросинию можно было сказать лишь в прошедшем времени – отныне и навсегда не было Ефросинии ни в избе ее родной, ни в селе нашем, ни в волости, ни в уезде, ни в губернии… Во всем нашем мире не было больше Ефросинии – тело упокоилось на погосте за обветшавшим от времени забором, а душа… Душа была уже так высоко и так далеко, что никому из ныне живущих не увидеть ее и не услышать. Только крохотные капельки этой души остались в сердцах каждого, кто хоть немного знал Ефросинию. И еще не будет лукавством сказать, что очень много от души бабушки Ефросинии теперь перешло в душу внучки ее любимой, сироты Глаши. И все бы хорошо, да только уж больно Глаша все ж таки мала была еще. Ну как сладит она с таким большим хозяйством, с которым еще недавно они вместе с бабушкой управлялись? Вот поэтому и решили всем миром маленькой сироте помогать, если помощь понадобится. И слово, данное тогда на поминальном обеде, селяне наши сдержали – весь год помогали Глаше и с посевами, с уборкой урожая, и со скотиной сладить. Но и Глаша, скажем прямо, не оставалась в долгу – тоже при первой же возможности приходила всегда на помощь, если таковая кому-либо требовалась: и пастушка Максимку целую неделю подменяла, когда тот захворал, и в дни сенокоса с утра до вечера со всеми на лугу была, и помогала соседке Акимовне на рынке торговать глиняными горшками, что искусно муж Акимовны делал…
Да и не перечислить всего того, что делала Глаша в помощь другим. И миновал год с того дня, как покинула наш мир бабушка Ефросиния. Весь этот год трудилась Глаша не покладая рук. Да и неудивительно – так уж на селе принято, что отдыхать-то и некогда. А Глаша и не стремилась к отдыху – Ефросиния так воспитала внучку, что та только и жила, что трудом своим. Год прошел без бабушки, и аккурат в тот день, когда год назад не стало Ефросинии, вдруг в одночасье хворь поразила кормилицу Глашину – добрую и смирную корову Лунку. Глаша помнила и травы, которые бабушка давала корове, если той случалось прихворнуть, помнила и заговоры, которым бабушка ее учила. Набрала нужных трав сирота, отвар приготовила, стала, как бабушка и наставляла когда-то, Лунку отваром поить, пришептывая при этом заговоры, которые некогда слово в слово запомнила от Ефросинии. Все Глаша сделала, как когда-то Ефросиния учила, но хворь у коровы Лунки не проходила, делаясь только пуще. Дошло до того, что к вечеру Лунка уже даже не могла стоять, а все лежала. И Глаша бы, возможно, примирилась с этим, когда бы Лунка была коровою старой, то бишь когда Лункин век приближался бы к своему завершению закономерному. Но корова Лунка по коровьим меркам была еще даже и не пожилой, а не то что старой. И Глаша знала это. А потому за помощью обратилась к односельчанам.
На селе же в ту пору, о которой рассказ, жил один старик – такой седой, что казалось, будто облако поселилось на его голове. Седина же, как уж водится в народе, верный признак мудрости. Вот и шли селяне наши со всякими трудными вопросами, с делами тяжкими и насущными к этому седому старику. Звали его, кстати говоря, Сосипатром, что тоже, как вы понимаете, говорило в пользу наличия в нем недюжинного ума. И побежала бедная Глаша к старику Сосипатру. Думала почему-то сиротка, что старик сразу же отправится осматривать корову Лунку, но Сосипатр даже не стал выходить из избы. Он только усадил Глашу подле окна, а сам, глядя на плывущие по небу редкие облака, сказал так:
– Скажи-ка мне, девица, какое дело из тех, что ты умеешь делать, и получается у тебя лучше всего, и нравится тебе больше других?
Хоть и странен вопрос Сосипатра Глаше показался – пришла-то она не о любимых делах говорить со стариком, а корову Лунку спасать от хвори – а все же помнила сиротка заветы Ефросинии, согласно которым надо было почитать старших, а стало быть, смиренно отвечать на те вопросы, которые старшие задают. Впрочем, вопрос Сосипатра не был для Глаши сложным.
