— Посмотри, не приходил? — попросил Демократ свою женщину.
Марианна пошла к будке проверить, не съедена ли каша, которую раз в день менял в тарелке сам Демократ.
— Ой, смотри-ка, — вдруг раздался из темноты возглас Марго, — чудище явилось, дрыхнет без задних ног! Ах, ты гулена, ах, ты чучело…
Так привечала Марианна возвратившегося пса, который, развалившись на пороге своей огромной будки, спал и не слышал ласковых ноток в ее голосе.
Влюбленные женщины ласковы ко всему миру.
А утром, когда первые птички запрыгали по все еще спящему Чуку, по лестнице со второго этажа, медленно и едва удерживаясь на своих коротких ножках от неизбежного падения, съехал шпиц Цезарь. Он высунул свою морду на веранду, поежился, побежал на кухню, схватил парочку шариков собачьей еды, чтобы почистить зубы, но тут вдруг всей спиной почувствовал присутствие чего-то большого, давящего, отнимающего половину небесного света.
Он стал озираться по сторонам, не понимая, в чем дело, потом принюхался, даже отважился выглянуть на веранду и тут понял: со двора доносится мирный храп аборигена — этого бестолкового детины, хозяйского любимчика…
Замечали ли вы, что к одним собакам люди относятся, как к собакам, а к другим — как к людям. Так же и с детьми: к одним относятся, как к детям, к другим — как к людям. Цезарю мешало ощущение, что Чук недосягаем.
— Ну, что, Чукенция, по бабам, что ли, шастал? — безразличным тоном спросил он у проснувшегося пса, развалясь неподалеку на травке. — А мы тут тоже зря времени не теряли. Ну, и сучка же эта Клеопатра, скажу я тебе. И главное, голову ей задурить — раз плюнуть. Я ей: наши имена — это судьба, мы предназначены друг другу всей историей древнего мира, бла-бла-бла… Она и лапки расставила…
Цезарь не смотрел на Чука, разглагольствуя о своих успехах, он не заметил, как уши Чука выстрелили вверх, напряглись и бешено пульсировали.
— Правда, скажу тебе, с такими рослыми девками нам, шпицам, нелегко управляться, но меня научили еще при первой случке… Главное, чтобы объект был придавлен к земле. А там уж…
Когда прямо над собой Цезарь увидел квадратную разъяренную морду Чука, было уже поздно. Чук смаху прокусил Цезарю кожу на горле, но вдруг почувствовал на клыках солоноватый вкус, ему стало противно, он отпустил орущего Цезаря и отпрянул вглубь сада. Там его стошнило.
В тот день Чук впервые узнал вкус живой крови, а Демократ впервые поднял руку на собаку. Он гонялся за Чуком по всему участку с валенком, лупил его по спине, когда нагонял. Правда, Демократу все время казалось, что Чук принимает происходящее за игру. Но нет! Чук понимал все и даже больше: теперь он окончательно превратится в глазах общественности в кровожадного монстра. Хорошо еще, что Демократ не связал эти два события: убитых грачей и нападение на Цезаря. А шпиц, с белым лейкопластырем на шее, отправился сиять в прибрежных камышах, обхаживая новых девочек рассказами о своей «праведной дуэли».
Участь Чука хозяин решил по-простому. Он посадил его на цепь. Собственно, цепей в Переделкино всегда было видимо-невидимо. В те исторические периоды, когда цепи были невидимы, все все равно знали, что под тонким дерном, под прелой травой, присыпанные хвоей на задах участка, еще где-нибудь — лежат эти цепи, вечные собачьи цепи, которым нет-нет да находят необходимое применение.
Цепь Чука была длинная, противоположный конец ее обхватывал толстую сосну за собачьей будкой.
В эту ночь дачный писательский поселок прорезали два пронзительных воя, которые раздались одновременно, как будто собакам кто-то скомандовал: «Три-четыре, завывай!» Это, конечно же, плакали Клео и Чук, как все порядочные, посаженные на цепь собаки. На разных концах поселка, они выли о своем, не слыша друг друга: когда ты воешь сам, ты не слышишь воя другого. Поэтому Чук так и не узнал в ту ночь, что Клео сидит на цепи, а Клео даже не знала, жив ли Чук. Но она думала не о нем. Она не понимала, почему не приходил сегодня Цезарь, гадала, придет ли он завтра, вздыхала между завываниями, и даже всплакнула — очень уж хорошо получился последний аккорд. Потом она умилилась простеньким астрочкам, розовеющим под фонарем в углу участка, побегала немного на цепи и решила лечь спать. И приснился ей странный сон. Ей снилось, что она девочка. Она была юной человеческой особью женского пола. И у нее был возлюбленный. Она поразилась странному чувству любви (оставаясь собакой, любовь она испытывала собачью) к молодой человеческой особи мужского пола. Во сне Клеопатра любила мужчину! Она увидела его на каком-то мероприятии в писательском санатории, не в том заброшенном детском санатории, а в самом настоящем, куда еще приезжают писатели и где проводят форумы разные писательские союзы. Так вот, он был из враждебного лагеря: из того Союза писателей, члены которого переходили на другую сторону улицы, когда навстречу шли коллеги Клео. О! Она тоже была писателем! А, может быть, как и ее хозяйка — поэтом! Какое неимоверное чувство счастья охватило Клео в ее загадочном сне на клумбе с астрами! Она писала стихи, она была полноправной дачницей, она любила мужчину! И ее возлюбленный был тоже писателем, настоящим мужчиной-писателем… Но потом ее сновидение окрасилось в резкие цвета, ибо Союзы писателей совершенно разругались по поводу прав собственности на санаторий. Представители этих наинтеллигентнейших общественных организаций так лаяли друг на друга, что и речи не могло идти о воссоединении, да и о союзе Клеопатры и ее прекрасного возлюбленного.
Колли лежала на боку, едва заметно дыша, передние лапы ее были скрещены и вытянуты вперед, словно она летела.
Во сне в это время происходили интересные события: на форум, призванный объединить все писательские союзы в единую сплоченную армию российских писателей съезжались огромные писательские массы, и вот уже в калитку невозможно было протиснуться, а машины парковались и парковались на окрестных лужайках. Клеопатра вдруг стала понимать, что все эти писатели — собаки. Она всех их знала, часть из них бывала в их поселке наездами, в гостях, в санатории, часть жила здесь постоянно. Вот старая лабрадориха Лиснянка, еле переступая, прошла к главному корпусу, все расступились перед ней и примолкли. Вот поджарый, словно его сто лет не кормили, темно-коричневый доберман Возчик пробежал, стараясь быть незамеченным. Он был на самом деле скромнягой, много болел, но это не помешало ему в этом году получить звание заслуженной собаки. О нескольких вагонах мозговых костей, зарезервированных на его имя на одном московском хладокомбинате, мечтали все присутствующие здесь. Но если прошлогодняя заслуженная собака вызывала много споров, потому что кто же не усомнится в честности награды, когда победитель толст и самодоволен, то имя этого старенького добермана грех было склонять на всех углах и в подворотнях. Зато так уж получилось, что совестливому толстячку долматину по кличке Волик пришла в голову идея раздать все вагоны нищим собратьям по перу, пара вагонов даже была распределена по собачьим приютам. Что будет делать со своим богатством Альф, никому пока известно не было. Зато в толпе неожиданно материализовался маленький бес Кушик. Он был седой болонкой, абсолютно выстриженной по всему тельцу, кроме головы. Голова его кучерявилась по бокам, он что-то поскуливал в ответ на приветствия, склоняя лоб, но все его существо казалось безжизненным, звук, исходящий из его рта, не пролетал и десяти сантиметров — таял, столь же стремительно гас блеклый огонек его взгляда. Клеопатре всегда казалось, что у Кушика пахло изо рта так, что она бы не смогла вынести и секунды вблизи его черных губ. И таков был первый лауреат звания «Слово не воробей»! А ведь прилагавшаяся к этому лауреатству премия была на порядок больше тех жалких вагонов с мозговыми косточками, которыми добрые меценаты баловали и как-то поддерживали собачьих баянов и гомеров.
Кстати, Баян и Гомер тоже были здесь: две совершенно одинаковых по росту и габаритам таксы, только Баян — длинношерстная, а Гомер — гладкошерстная. И это были враги, представители двух противостоящих организаций: одна, ориентированная на западную плесневелую культуру, другая — нет, не на восточную — на собственную консервную банку, в которой иногда тоже встречались вкусные и полезные кусочки.
Что уж и говорить о том, что союз между двумя бездарными собаками из разных лагерей был невозможен. Где-то вытанцовывал Цезарь.
— Клео, бойся этого брюнета, — шептали ей возбужденные всей этой организационной суетой приятели, — ты же сейчас спалишь его своими взглядами. Да кто он такой?
Но остановить Клео было уже невозможно. Она чувствовала, что волны страсти подхватили и несут ее, безжалостно сметая все на своем пути. Клео дергала во сне передними лапами, перебирала задними, словно гарцевала на перламутровом облачке своего небытия.
