Я взял из корзины пушистое теплое тело и прижал к себе. Меня окатила волна счастья и покоя, какую не купишь за все деньги мира. Это маленькое существо было лучше всех рублей, долларов, немецких марок и даже швейцарских франков. Пропади они пропадом, эти деньги, как-нибудь проживем, с голоду не помрем.
Рыжий комочек задрал на меня нос и еле заметно кивнул. Неужели читает мои мысли?
– У него есть имя? – спросил я.
– Зовите как хотите, мелкий еще, привыкнет, – сказал мужчина.
Этого было достаточно: я знал все, что мне было нужно.
В трамвае оказалось пусто. Я уселся за заднее сиденье. Вагон переваливался по рельсам, за окном тек серый, неумытый город. Покупка расположилась у меня на коленях. Отходя как от дурмана или гипноза, я потихоньку возвращался в сознание. Стал обдумывать, что натворил, и не находил себе прощения. В биографию я вписал множество глупостей, больших и малых, но эта, кажется, превосходила все мои достижения. Что-то совершенно невероятное. «Стук-турук-дурак-ты», – соглашался трамвай.
На остановке в вагон влезла милая старушка с обширным пакетом, села напротив. Того, кто мирно располагался у меня на коленях, она наградила вежливой улыбкой.
– Какой у вас котик симпатичный, – сказала она. – Молодой еще, но воспитанный, интеллигентный, настоящий ленинградский кот, это сразу видно… Большой молодец… Чудесный экземпляр.
Я хотел было предложить старушке обрести этот чудесный экземпляр хоть за пятьдесят рублей, хоть за четвертной, да хоть за десятку, но дальше мысли дело не пошло. Язык отказался шевельнуться. Пожилая дама была права: я учудил купить себе кота.
Я.
Себе.
Кота.
Зачем?!
Как это могло случиться? Что за наваждение? Уж не цыганским ли глазом приворожил хитрый мужик?
Нет, кот, конечно, отменный. Пушистый сибиряк цвета зрелого апельсина в элегантно рыжую полоску. На груди идеальная манишка. Передние лапки в аккуратных белых перчатках. На задних – ровно по щиколотку крахмальные гольфики, без единого пятнышка. Красавец, да и только, любая выставка с лапами оторвет и медалями забросает. Хотя, конечно, ничего необыкновенного. Просто милый кот. Матвей, ну надо же… Он может думать про себя все, что угодно, но он точно не собака. Совершенно не похож. Как бы ни старался. Хоть и воспитан колли. И пусть не думает, что сможет тягаться с собакой моей мечты. Да и вообще я понятия не имею, как держать котов. А если бы имел, нам и так жрать нечего, а тут еще этот рот… Надо же, забыл спросить, чем кормить кота. Мышей ему искать? Или хомяков накупить, пусть жрет? Или молоком со сметаной обойдется?
Вообще, мысли у меня крутились разнообразные: вернуться на рынок, найти этого жулика и забрать деньги или выпустить котяру у первой подворотни – пусть идет себе. Лучше вернуться домой без денег, чем с таким подарком.
Черные мысли тянулись резиной. Вдруг я поймал себя на том, что поглаживаю мягкую, упругую спинку, а из недр кота доносится тихое урчание. Новое чувство покоя и мира, чего мне так не хватало, обволакивало душу. Мысли светлели, мрак рассеивался. Когда я вышел на своей остановке, то твердо знал, что не расстанусь с котом, даже если нас выставят на улицу. Это мой кот. Я был уверен, что Матвей полностью меня поддерживал.
Появление наше на пороге дома должно было кончиться раскатами грома и ударами молнии. Но меня только спросили:
– Это что такое?
Я ответил, что это не «что», а Матвей. Кот. Рыжий, сибирский, в полоску. Положительный. Мой.
– Надо же, Котя-Мотя. Смешно… – было сказано мне. Ни полслова упрека о деньгах. И о том, что мы будем есть завтра. Чудеса, нечего сказать.
Домашняя кличка накрепко приклеилась к коту. Матвей стал Мотей. Что никак не отразилось на его характере. Мотя был таким, каким он был сам. В этом я скоро убедился.
Мотя не ставил правила и границы. Он жил, а окружающим предоставлял право соответствовать. Мотя твердо знал, что занавески существует в доме для того, чтобы их метить густо и пахуче. Что в каше-перловке с хеком, кошачьей пище тех лет, хек – это еда, его надо вытащить, а все прочее вывернуть на пол. Что спать надо в разломе дивана, и если кто-то считает, что диван – не место для котов, то это заблуждение. Что гулять надо на подоконнике при закрытых окнах, а уличный воздух вреден для здоровья. Что комки шерсти надо срыгивать в центре комнаты, желательно на ковре. И что выбор для заточки когтей между самодельной доской с поролоном и спинкой дивана совершенно очевиден.
При этом Мотя отличался фантастическим упрямством. На него можно было кричать, махать веником, поддать легонько, а в состоянии полного бешенства оттаскать за шкирку. Толку от этого было не больше, чем ругать чучело за пыль. Мотя смотрел мудрым, печальным, любящим взглядом, от которого опускались руки, понимающе кивал усатой мордой, словно прощая слабости хозяина, и продолжал делать то, что ему заблагорассудится. Он не подавал голос, лишь тихо мявкал, напоминая, что неплохо бы наполнить миску.
Лишь однажды Мотя бы поражен до глубины своей души. Рос он быстро и превратился, прямо сказать, в роскошного котяру. Хек явно шел на пользу. Подросший организм встретил месяц март потребностями, в которых Мотя толком не разбирался. Он слонялся по квартире, терся о ножки стола и прочие ноги, заглядывал в глаза, словно пытался спросить: «Что со мной не так?» – и даже тихонько подвывал. Что до занавесок, то их пришлось снять: запах стоял такой, что проще было выбросить, чем стирать. Наконец любовные мучения всем надоели. Знакомые согласились привезти свою кошечку, которая тоже страдала от весенних проблем. Котята должны были выйти дворовой масти, но кого это волновало.
Чернушка грациозно вышла из переноски и села в прихожей. Мотя, учуяв восхитительный запах, со всех лап бросился знакомиться. Бежал он, совершенно потеряв чувство собственного достоинства, как глупый котенок. С разбегу поскользнулся и шмякнулся об пол. Кошечка удивленно выгнула спину: продолжать род с таким растяпой было, по ее мнению, глупостью. Мотя ничего не заметил. Подскочив к черненькой, он запел что-то романтическое, трогательное и потянулся к ней носом. Если бы у котов были губы, предназначенные для поцелуя, Мотя наверняка сложил их бантиком. Так он был трогательно чист и открыт для первой любви. Кошечка считала по-другому. Молниеносным движением залепила хлесткий хук прямо в Мотин нос.
Мотя опешил. На мордочке его было написано красноречивое удивление. Мой добрый кот бросился с распахнутой душой, а вместо любви получил оплеуху. Нет, хозяин, конечно, его поругивал и таскал за шкирку, но все это было в границах мужского товарищества. А тут… Получить от кошки…
Мотя отшатнулся и попятился. Кошечка демонстративно отвернулась. Это был конец. Мотя, понурив голову (и у котов так бывает), поплелся восвояси, забился под диван, чего не позволял в юности, и просидел двое суток. Переживания его были глубоки и молчаливы. Не утешила даже специально купленная треска. Мотя переживал душевный кризис молча, как мужчина. А когда пережил, вылез помятый, попросился ко мне на ручки и просидел до самого вечера. Это был редкий случай, когда утешение требовалось коту. Обычно Мотя сам дарил его, и весьма щедро.
После тяжелого, нервного дня не было лучше средства, чем потискать кота. Теплым урчанием Мотя превращал большие проблемы в мелкие, а жизнь – в прекрасную и радостную. В нем был неисчерпаемый заряд доброты. Нет, мы по-прежнему ругались с ним, я пытался отучать его от дурных привычек и даже порой орал на него, но все это было мелкими штрихами в картине искренней дружбы. Я настолько привык к тому, что Мотя всегда рядом, со своими причудами, что стал считать это нормальным порядком вещей. О собаке-мечте я забыл начисто. Зачем собака, когда есть Мотя. Мотя лучше собаки. Да и воспитание получил подобающее.
Жили мы с Мотей, поживали, добра не наживали, но и жаловаться было грех. Мотя похорошел и раздобрел до неприличия, у меня с работой наладилось. Нормально, в общем, жили. Пока не настал день, к которому никто из нас не был готов.
Проснувшись однажды утром, я понял, что не могу подняться с кровати. Зверь-болячка, что мелкими шажками подбиралась ко мне с полгода, напала резко и без предупреждения. Я слег, и слег крепко. Мое горизонтальное положение Мотя поначалу счел глупой игрой. Оценив хозяина на разобранном диване, он решил, что это еще одна попытка лишить его важной привычки. Мотя махнул хвостом и пошел по своим делам на подоконник. Но когда вечером и на следующий день хозяин не освободил диван, кот встревожился. Мотя подошел и уставился долгим немигающим взглядом, словно оценивая, что случилось. Наверно, я это придумал, но показалось, что взгляд его щупает мои внутренности. Пока не наткнулся на болячку. Кот понял, что это не игра и не усталость хозяина после возлияния омерзительных жидкостей, от которых воняло на весь дом, да и не валялся хозяин столько без дела никогда. Он же не кот… Ему не положено. Постояв в нерешительности, Мотя мягко запрыгнул на меня, покрутился, нашел место, где поселилась болячка, свернулся клубком. И тихо заурчал.
