«Веселый» всегда жил на улице. Теплая природная шуба полярной лайки отлично грела. И только в очень сильную пургу он, не выдержав, просился к нам в палатку, давая об этом знать визгом. Мы впускали его в тамбур, где он устраивался довольно уютно.
В дни больших праздников мы брали «Веселого» в палатку. Он садился рядом с нашим импровизированным столом, и каждый считал своим долгом угостить его жареной сосиской или другим деликатесом. Поужинав, пес ложился на теплые, сухие дрова к дремал. Мы давали ему насладиться сном и некоторое время да трогали его. Но, когда приходило время укладываться спать, я говорил «Веселому».
— Голубчик, бал кончился. Отправляйся охранять наш мирный труд.
«Веселый» не протестовал. Он как бы понимал, что обязан трудиться за тот сытный стол, который получал на Северном полюсе, и уходил из палатки».
_____
Близился конец пребывания отважной четверки на льдине. Увлекаемый подводными течениями, их пловучий остров продолжал неуклонно спускаться к югу и уже прошел сотни километров. По мере продвижения на юг, повышалась температура воздуха, изменялось и поведение океана. Льдину сжимало, обламывало, она уменьшалась в размерах день ото дня. Уже давно не стало ледового аэродрома, на поддержание которого в «пригодном для эксплоатации виде» папанинцы потратили столько усилий, заставив приобщиться к этой работе и Веселого. Впрочем, надобность в аэродроме отпала. Было совершенно очевидно, что снимать папанинцев с льдины будут уже не самолеты, а мощные морские суда, пригодные для плавания среди льдов. И действительно, советские корабли шли навстречу дрейфующей станции, чтобы снять с нее зимовщиков со всем их снаряжением и накопленными за девять месяцев материалами научных наблюдений.
Вскоре настал день, когда вдали, еще отделенные от лагеря папанинцев мощными ледяными полями, показались корабли. С тревогой воспринял их появление Веселый.
«Всю ночь «Веселый» не мог успокоиться и лаял, — его беспокоили лучи прожектора, бегавшие по горизонту», —
отмечает в своем дневнике Ширшов.
Папанин:
«Веселый» вел себя ночью очень плохо. Как только в нашу сторону протягивался серебристый луч прожектора, пес начинал неистово лаять. Мои нервы были так возбуждены, что я не мог вынести этого яростного, доходившего до хрипоты, лая. Поймав «Веселого», я держал его между коленями, и он молчал. Но, как только я выпустил его, он убежал на соседнюю льдину и там, чувствуя себя в полной безопасности, опять начал лаять и лаял до тех пор, пока прожектор не погас».
_____
И вот исторический дрейф закончился. Корабли подошли к льдине. Толпа человек в сто высыпала на лед, чтобы приветствовать героических зимовщиков; каждому хотелось поскорей увидеть их, прижать к груди, расцеловать. С радостными возгласами, с криками «ура» толпа валила к зимовке; а навстречу спешили четверо папанинцев; впереди с веселым лаем бежал Веселый.
Но, не добежав шагов с полсотни, Веселый остановился, неожиданно повернулся и, поджав хвост, во всю прыть пустился в обратную сторону.
Бедный Веселый! За девять месяцев, проведенных на льдине, он совсем отвык от вида такого большого скопления людей, от шума, говора толпы. Все эти девять месяцев весь мир заключался для него в четырех человеках. Он знал только их; еще издали он узнавал длинную фигуру радиста Кренкеля, коротенькую, толстую — начальника зимовки Папанина, всегда бодрого, всегда веселого, катающегося, как шарик... И вдруг в этот мир, ограниченный инстинктами собаки, вторглось что-то новое, большое, неожиданное.
И Веселый струсил. В общей радостной суматохе не сразу обнаружилось, что Веселый убежал; он укрылся за дальними торосами, и только его черная, любопытная, и на этот раз — испуганная, мордочка с настороженно поставленными ушами выглядывала из-за острых выступов льда. Хватились Веселого — его нет. Стали искать, и, наконец, после долгих поисков нашли и с трудом водворили на корабль.
Пес выглядел несчастным. Привычный мир его куда-то исчез; вместо знакомой обстановки ледового простора — теснота пароходных помещений, непрерывное сотрясение от работающей машины, мельканье незнакомых людей, тысячи разных запахов...
Иван Дмитриевич пробовал успокаивать собаку, разговаривал с нею, шутил, трепал Веселого по загривку; пес на минуту оживлялся, но затем снова впадал в свое тревожно-подавленное состояние.
А когда все на пароходе успокоилось, когда все принадлежности зимовки были подняты на борт и спрятаны в трюме и корабль, вздрагивая от ритмичных ударов своего железного сердца, двинулся в обратный путь, а маленький обломок льдины, еще недавно называвшийся станцией «Северный полюс», стал медленно удаляться и постепенно исчез из глаз, — собака затосковала и вовсе... Жалкий, потерянный, бродил Веселый по пароходу, заходил в длинные коридоры, снова поднимался на палубу, при встрече с людьми вяло и нерешительно махал хвостом, и — нигде не находил себе места.
Медленно, тяжело осваивался Веселый с новой обстановкой, — куда труднее и дольше, чем он освоился на Северном полюсе! Только к концу плавания он сделался прежним Веселым.
Возник вопрос: куда девать собаку? Конечно, каждый из зимовщиков охотно взял бы Веселого к себе; но возьмет один — будет обидно другим, а содержать всем его невозможно.
Между тем не одних папанинцев волновала судьба Веселого. По радио непрерывно поступали запросы, как его здоровье, как он себя чувствует, как думают поступить с ним папанинцы. Собакой интересовались пионерские организации, кружки юных натуралистов и кружки по охране животных, школы, детские дома.
«Просим отдать нам Веселого», —
радировал Дворец пионеров Харькова.
«Отдайте Веселого нам», —
просили пионеры Ленинграда. Такие же просьбы поступали из Москвы, Тулы, Челябинска, Свердловска. Советские школьники горячо интересовались дальнейшей судьбой «пятого зимовщика», прося отдать им его, они обещали любить, заботиться о нем... Что делать?
«Тогда, — рассказывает И. Д. Папанин, — мы созвали совет четырех, чтобы решить на нем судьбу нашей лайки. Единодушно постановили: отдать «Веселого» в московский Зоопарк. Там есть юные биологи, которые будут за ним добросовестно присматривать. Там на «Веселого» смогут поглядеть тысячи взрослых и детей, интересующихся нашей зимовкой. Да и мы сумеем в любой момент навестить нашего четвероногого друга, участника дрейфующей экспедиции на льдине Северного полюса»...
Так и было сделано.
Остается добавить, что с первого дня Веселый сделался в зоопарке общим баловнем. Московские пионеры установили над ним свое шефство. Его ласкали, закармливали лакомствами. От охотников подружиться с лайкой не было отбоя. Каждый посетитель зоопарка считал своей непременной обязанностью навестить собаку папанинцев — первое домашнее животное, побывавшее на Северном полюсе, проведшее вместе с отважной четверкой советских людей на плавающей льдине девять долгих месяцев и благополучно вернувшееся на Большую землю — в Москву. Его живой, приветливый нрав, свойственный всем лайкам, создал ему много друзей среди завсегдатаев зоопарка.
Невольно вспоминались слова Папанина, которыми начальник станции «Северный полюс» отметил один из трудных моментов зимовки, — благодарность и похвала «четвероногому компаньону»:
«Иной раз просто подойдет, заглянет в глаза, повиляет хвостом — и веселее на душе становится».
Недаром и назвали его — Веселый.
Глубокая, суровая осень 1941 года, первые месяцы Великой Отечественной войны. В те дни на полях Подмосковья происходило величайшее сражение — битва за Москву.
...Короткий ноябрьский день погас. К ночи вновь поднялась злая, холодная поземка. Резкие порывы ветра сотрясали оголенные ветви кустов и деревьев, с протяжным завыванием проносились по широкому заснеженному пространству, занося снегом небольшие темные бугорки, — трупы убитых гитлеровцев, остовы искареженных и сожженных немецких танков. С сухим шуршанием в окоп сыпалась колючая снежная крупа.
Вечером, когда наступило недолгое затишье и солдаты получили, наконец, передышку для еды и сна, рядовой Миронов, большой охотник до разных новостей и слухов, сказал, обращаясь к своему соседу, молчаливому и замкнутому бронебойщику Двинянинову:
— Слыхал? В тридцатую роту собак привели. Сказывают, и нам тоже скоро дадут...
Тимофей Двинянинов — солдат старшего возраста, человек положительный и солидный, с крепким крестьянским умом и неторопливыми движениями, которые, однако, в нужную минуту сочетались у него с большой быстротой действий, — отозвался не сразу. По свойственной ему привычке он сначала попытался мысленно прикинуть, какую практическую ценность могло иметь сообщенное Мироновым известие, для чего нужны собаки в окопах (с некоторых пор он все события и факты расценивал только с точки зрения их значения для успешного хода войны), и лишь после этого безразлично, даже как бы нехотя, низким басом, слегка охрипшим от постоянного пребывания на морозе, осведомился:
