Почитывая Батайя,[5] мы наспех сляпали себе философию, но сегодня, оглядываясь на ту лихорадочную эпоху и слушая рассуждения Генри, я не могу с ним не согласиться в том, что наши непрерывные совокупления, равно как безудержный прозелитизм, были протуберанцами избыточной энергии не наигравшейся всласть юности. Когда несколько сплетенных тел обрушивались на кровать — которая в моей крохотной квартирке помещалась в алькове, что только усиливало ощущение, что мы играем в прятки, — это, как правило, означало, что игры, начатые за ужином — нащупывать под столом разутыми ногами гениталии друг друга и воздевать к потолку пальцы, предварительно погруженные в специально выбранный беловатый полупрозрачный соус, — продолжаются и остановиться нет никакой возможности. Генри параллельно забавлялся другой игрой — заявиться на такие вечера в сопровождении девушки, подцепленной полчаса назад в какой-нибудь галерее; мы все играли в веселые поиски в четыре часа утра адреса смутно полузнакомой барышни с твердым намерением склонить ее к пороку. Иногда это нам удавалось, иногда нет. Иногда нам удавалось, но не все: девушка позволяла себя трогать, щупать и тискать, снять с себя лифчик и, возможно, даже чулки, но заканчивала праздник крепко прилепив ягодицы к стулу в метре от кровати, отказываясь участвовать, но убеждая присутствующих, что «все в порядке, мне очень хорошо и так, и я просто посмотрю, и не следует беспокоиться». Мне нередко приходилось встречать подобных персонажей, взбирающихся на совершенно лишний в данных обстоятельствах стул или умудряющихся каким-то чудом сохранять равновесие и невозмутимость на краешке кровати, в то самое время как в нескольких сантиметрах от их лица в воздухе мелькают разгоряченные члены. Эти люди не принимают никакого участия в действии, и поэтому о них нельзя сказать, что они «заворожены» последним. Сантиметры пространства перетекают в единицы времени и отбрасывают сидящих назад — или вперед — в другую эпоху, иное время, превращая в прилежных, терпеливых зрителей научно-популярного документального фильма.
Наш прозелитизм сложно было назвать таковым в полной мере, так как маленькие обязательные испытания, которые должны были быть адресованы тестируемым и прозелитируемым, в большей мере в конечном итоге касались нас самих. Помню, как мы с Генри очутились в большой буржуазного стиля квартире из тех, что обитающие в них интеллектуалы сохраняют почти в нетронутом виде — голый скрипучий паркет, низкие потолки и очень мало света. Хозяин квартиры, наш приятель-бородач, непрестанно невыразительно смеющийся, женат на очень современной женщине, которая, несмотря на это, участвовать в наших забавах отказывается наотрез и идет спать, а мы идем играть в нарушение всех норм морали и нравственности, и я помню как, захлебываясь, хохочу под струями их мочи. Генри поправляет меня, утверждая, что в тот вечер он мочился на меня в одиночестве. Может быть, это и так, но я точно помню, что, для того чтобы нарушить нормы, мы предусмотрительно поместились в ванную, а потом отправились трахаться на балкон. Помню также несколько месяцев, проведенных у подруги. Мне выделена маленькая комната в мансарде с узкой кроватью и, время от времени, несколькими котами в качестве товарищей по несчастью. Когда к подруге приходит приятель, она обыкновенно оставляет дверь спальни открытой, и мне все слышно. Однако мне даже в голову не приходит попытаться к ним присоединиться. Мне чужого не надо, и ее дела меня не интересуют — я скорчиваюсь на кровати, и мне кажется, что я снова маленькая девочка. Однако с упорством детей и зверей я делаю все, что в моих силах, чтобы впутать ее в мои дела. Мы живем под одной крышей, и я не вижу никаких препятствий тому, чтобы моя хозяйка засовывала между своих роскошных ног те же члены, что и я. Она и засовывает — раза три или четыре — с полной отдачей и знанием дела: члены один за другим нанизывают ее чресла, а над кроватью трепещут, словно крылья бабочки, ее высоко задранные ноги. Мне доставляет большое удовольствие слышать, как она, глядя на выпрыгивающий из трусов член Жака, громогласно заявляет, что это «настоящий член — как у жеребца». Мы с Жаком тогда только начинаем организовывать что-то вроде совместной жизни. Сегодня он напоминает, как со мной в тот день приключилась истерика, и я била его ногами, в то время как он трахал ее. Я не помню. Зато я хорошо помню с трудом скрываемую ревность других мужчин и свою радость от того, что мне в который раз удалось разбудить этого чутко спящего зверя. Когда я вспоминаю, как шла поутру будить своего знакомого Алексиса, мне кажется, что это был просто фильм про сытую легкую жизнь неотягощенных заботами молодых буржуа. Я направляюсь — не забывая зайти предварительно в булочную — в симпатичный дуплекс Алексиса, нахожу его в мокрой со сна пижаме и погружаю в это болото свою утреннюю свежесть. У Алексиса есть привычка подсмеиваться над моей сексуальной ненасытностью, не изменяет он себе и в это утро, объявляя, что уж в этот ранний час, по крайней мере, он может быть уверенным, что на сегодня он для меня первый. А вот и нет. Я провела ночь у другого, мы трахались перед моим уходом, и его сперма еще не высохла на стенках влагалища. Я утыкаюсь в подушку, чтобы скрыть наполняющую меня радостную эйфорию. Я знаю, что Алексис сильно раздосадован.
Клод дал мне почитать «Историю О»,[6] и я обнаружила три пункта, позволяющих говорить о моем сходстве с главной героиней: я, так же как и она, была всегда готова; несмотря на то что мои чресла не были обременены «поясом девственности», меня трахали сзади столь же часто, как и спереди; всеми душевными силами я стремилась к уединенной жизни в богом забытой местности в укромном домике. Вместо этого я к тому времени уже вела весьма активную профессиональную деятельность в столице. Однако приветливость и теплота, с которой меня приняла артистическая среда, и та легкость, с которой мне — в противоположность моим худшим опасениям — удавалось заводить знакомства и завязывать связи, с необычайной непринужденностью перераставшие иногда в физический, сексуальный, контакт, заставили меня по-иному взглянуть на этот безалаберный мир, и я научилась воспринимать его как закрытое, защищенное пространство, купающееся в уютной, аморфной, вязкой атмосфере материнской утробы. Я неоднократно на этих страницах употребляла слово «семья». В каждой метафоре всегда есть частичка метафоры. Я довольно долго сохранила свойственную многим подросткам сексуальную тягу к семейному кругу — нередко случается, что девушка дружит с парнем (или наоборот) и затем бросает его (ее) ради его (ее) брата или сестры, кузена и т. д. Однажды мне пришлось иметь дело с дядей и двумя братьями. Поначалу я была с дядей, который иногда приглашал племянников — юношей едва ли не младше меня. В отличие от тех случаев, когда он приводил меня к своим друзьям, в тесном семейном кругу не было ни декораций, ни мизансцены, ни либретто. Дядя просто и незатейливо готовил меня, а братья затем усердно трахали, после чего я отдыхала, вполуха слушая их мужские разговоры о машинах и компьютерах.
Со многими мужчинами, с которыми у меня были регулярные сексуальные связи, я продолжаю поддерживать дружеские отношения до сих пор. Других я просто потеряла из виду. С некоторыми сексуальными партнерами мне приходилось сталкиваться на профессиональной почве, и мне кажется, что нежный личный осадок былых тесных отношений бывает хорошим подспорьем в работе. (Только однажды я в пух и прах разругалась с бывшим партнером из-за очень серьезных профессиональных разногласий.) К тому же я никогда не пытаюсь закрыть собой горизонт и вырвать мужчину из привычной ему среды, перетянуть одеяло и вмешаться в его отношения с друзьми и знакомыми. Наше знакомство с Алексисом завязалось в компании его приятелей — молодых энергичных арт-критиков. Он не был моим единственным избранником среди этого созвездия критической молодежи — я трахалась также с двумя его коллегами, что нередко выводило его из себя, и тогда он язвительно интересовался, не является ли моей конечной целью просто «перетрахать всю без исключения французскую критику». Все это было весело и крайне бестолково, сильно напоминало большую перемену в средней школе, и, несмотря на то что оба приятеля Алексиса были уже женаты, они, в отличие от него, в постели отнюдь не блистали талантами, были прыщавы и редко мылись. Один взял меня хитростью, завлекши к себе домой (эти вечные маленькие квартирки в Сен-Жермен-де-Пре) под предлогом коррекции какого-то перевода, где, едва успев закрыть дверь, простонал жалостливо, что так как я трахаюсь абсолютно со всеми, то с моей стороны будет совершенно нечестно и подло не трахнуться также и с ним. Второй избрал более надежный путь и пригласил меня в издательство, где в ту пору печатался. Пока я, томясь ожиданием, переминалась с ноги на ногу, девушка-секретарь, со свойственным представителям этой достойной профессии благожелательством, сообщила ему, что особа, ожидающая внизу, не затрудняет себе жизнь ношением нижнего белья. Сексуальные отношения с первым закончились, толком и не начавшись, однако со вторым продолжались много лет. Позже оба долгое время сотрудничали в «Арт-Пресс».
