"Ты значит, старый, у Махна в банде был! - воскликнул Денис. - Что ж ты мне никогда об этом не рассказывал?!"
"А ты меня не спрашивал, мил человек. А я не в банде служил, но в армии. У Махна республика была и армия, чтоб республику ту защищать..."
"Как же это тебя к Махну занесло?" - спросил сторож. По роже судя, он был из чучмеков, но трудно было определить к какому племени "черножопых" он принадлежит.
"Когда Махно занял Екатеринославль, я видел въезд в город его гвардии. Стоял на улице, а они, по пять лошадей колонной въезжали.
48
Здоровые хлопцы, красномордые от самогона и сала, все в синих жупанах, на сытых конях, чубы из-под папах на глаза падают, шашки по бокам бьют, жупаны на груди трещат. Пять тыщ личной гвардии, а за ними тачанки: парни к пулеметам прилипли, ездовой стоит... Потом пехота, отряды матросов-анархистов. Черные знамена... Я никогда такой красивой армии не видел".
"У немца была красивая армия", - сказал сторож. "Машина, - поморщился Тимофей. - Шлемы с шишаками, ать, два... Если ты любишь на механизмы смотреть, может быть... У Махна же хлопцы были красивые. Серебра много, оружие личное все украшенное, тогда это любили..."
"А как же ты сам-то к Махну попал?" - Толмачев повел глазами так, что мне стало ясно: махновская армия понравилась моему другу.
"Красотою соблазнился. Пошел к ним в штаб записываться, - дед стеснительно провел рукою по горлу. Шея у него была белая по сравнению с физиономией. - Посадили меня за стол, писарь штабной мне вопросы задает, и ответы мои записывает... Вдруг сзади надо мной как шарахнет. Я вскочил, бомба думаю разорвалась. Уши мне заложило. Стоит хлопец с обрезом в руках, и хохочет. Я ругаться стал. Штабные смеются все и писарь говорит: "Это у нас испытание такое, мил человек, не обижайся. Храбрость проверяем. Ты вот ругаться стал, годишься ты нам. Нормальная у тебя реакция."
Мы все восхищенно расхохотались. Стало еще темнее, должно быть от туч. Лишь от угла склада нас освещал фонарь, да месяц нечеткий и расплывчатый держался еще в углу неба. "Только вы не очень пиздите, ребята, - сказал дед. - Кладовщикам там, или директору не нужно знать, что я у Махна служил..."
"За кого ты нас принимаешь, дед?" - сказал Толмачев, впрочем без обиды в голосе.
"Первая пуля попала в меня, А вторая пуля в моего коня... Любо братцы любо, любо братцы жить, С нашим атаманом не приходится тужить..." - пропел он.
"Тогда другое пели, - сказал дед. - Это после Гражданской уже, еврей один сочинил для кинофильма, это не махновская песня". "А что пели?"
"Народные пели песни... Хэ, я вам сейчас исполню одну. Ее моя жинка любила. Под шарманку исполнялась. Очень страстная песня." - Дед покашлял, и затянул тонким, монотонным речитативом с хрипловатыми окончаниями:
"Наша жизнь хороша лишь снаружи, Но суровые тайны кулис
Много в жизни обиженных хуже И актеров, и также актрис...
Вот страданья и жизнь Коломбины, Вам со сцены расскажут о том, Как смеются над нами мужчины, И как сердце пылает огнем...
Восемнадцати лет Коломбина...
Дед остановился, пошевелил губами. "Забыл дальше, надо же... Полюбила она Арлекина..? Нет, забыл. Вот она, старость - не радость. По разному ударяет. Кому в ноги, кому в память..." Мы засмеялись и зашевелились.
"Это не из кукольного ли спектакля песня? - спросил я. - Такие, говорят, на базарах исполняли. Я на Благовещенском рынке один раз видел. Последний такой театр, говорят, остался." "Да, - подтвердил дед отвлеченно. - На базарах..." "А что дед Тимофей, в конную атаку ты ходил?" спросил Толмачев.
"Не раз", - сказал дед просто.
"Страшно наверно, когда на тебя с бритвами наголо несется другая армия завывая. И бритвы в метр длиной. Я как о шашке подумаю только, у меня уж мороз по коже идет. Иные здоровяки говорят, Котовский например, до седла умел разрубать человека." Толмачев подтянул колени и обхватил их руками. Может быть спрятал конечности от невидимой шашки.
"Страшно, когда знаешь, что большая атака будет, и к ней готовишься. Переживаешь до начала, потом уж некогда. А когда стычки мелкие, так и перепугаться не успеваешь. Весь занят тем, чтоб от смерти отклониться и смерть нанести..." Все помолчали.
"Калек, говорят, было после Гражданской куда больше, чем после Отечественной. Безруких много, увеченных..."
"Верно все, - Тимофей вздохнул. - Однако шашка - оружие честное. Пуля трусливей, граната еще трусливей, а уж атомная бомба - самая трусливая. Ее трусы придумали. Американец с японцем воевать боялся, японец духом сильнее американца, вот они и придумали бомбу эту их... И наши туда же... Негоже это... Ну я пойду, мне бабу нужно ебать, обязанность выполнять. Я с молодухой живу..." - дед встал. "Я с тобой. Мне мою тоже нужно отодрать", Денис вскочил. Взяв каждый свою порцию премиальных бутылок, они удалились, слегка пошатываясь, во тьму. Мы с Толмачевым пошли спать на сухие доски за складами. Сторож вынес нам фуфайку и старое одеяло. Поворочавшись, мы затихли.
50
"Сова? - окликнул меня Толмачев из темноты. - Ты пошел бы в конную атаку? Слабо нам, сегодняшним, как ты думаешь?"
Я подумал о шашке, о лезвии длиною в метр. Нашел ответ. "Если так вот, сразу, поднять меня с досок, дать в руки шашку, и вали мол в атаку, я бы не пошел. Уметь надо. Их лозу учили рубить вначале. Я в 'Тихом Доне" читал."
"А я бы сразу пошел, -сказал он. - Хоть сейчас. Махно бы меня за плечо тронул, "Пошли, Толмачев! И я бы пошел."
В начале октября он заявил Директору, что ему срочно нужно съездить на два дня в деревню к умирающему дедушке. Я точно знал, что дедушек у Толмачева не сохранилось. Директор поупрямился, но отпустил его. Мне Толмачев не счел нужным ничего объяснять, ну я и не спросил. Мы старались быть немногословными мужчинами.
В первый день его отсутствия прибыли вагоны с селедкой: самая страшная работа для грузчика, если верить профессионалам: Денису и махновцу. Однако они глядели на вагон и улыбались. Потом подошли и потрогали вагон. Дед даже поддел ногтем старую розовую краску на боку вагона, отколупать сухую чешуйку, и задумчиво, ученым поглядел на нее. Появился сердитый, яростно махая шляпой, зажатой в руке, директор. "Вы заснули, да, ребята? - пролаял он. - Приступайте, вы что, боитесь его... Денис?"
"Да, Лев Иосифыч, - согласился Денис, - страшноват зверюга. Но я проснулся. Иду за покрышками..." - И он скрылся в складе. "Как на бронепоезд с шашками", - уныло заметил дед. Нам дали в помощь двух холодильных грузчиков, и неизвестно откуда выцарапанного директором темного, чуть сгорбившегося большого мужика, лет пятидесяти, - " турка". Директор вывел его на эстакаду и чуть подтолкнул в спину. "Вот вам еще рабочая сила, сказал директор. - Мухамед... Чтоб к вечеру закончили. Ящик вина!"
Удивительно, но никто не стал торговаться. Кладовщик открыл замок на вагоне, и мы с дедом развели в стороны двери. Под самый потолок, тремя ровными рядами возлежали ржавые бочки. Очень тяжелые даже на вид. Мне показалось, что вытащить и одну - невозможная задача. "Как они их закатили туда, на третий-то ряд?" - спросил я деда.
"Профессионалы хуевы", - сказал дед угрюмо. "А может они с крыши, как в трюм корабля грузили?" "Может... Нам-то от этого не легче. У нас кранов нет. Руками придется." И дед пошел почему-то за склад. Я подумал, что он пошел отлить, но дед вернулся нагруженный досками. Кряхтя, свалил их. со спины. Денис выкатил на нас из склада несколько старых автомобильных покрышек. Одна была чуть ли не в рост Дениса диаметром.
51
"Это от какого же автомобиля?" - спросил я. "Минск", - пробормотал один из холодильных грузчиков. Всё стояли и пассивно наблюдали за Денисом и махновцем.
"Главное первую, ребята, вытащить. А там пойдет, как по маслу, - заявил маленький человек, наладив сложные связи между покрышками и досками. - Иди, пацан, сюда", - обратился он ко мне. Он разместил наш коллектив, как и покрышки и доски.
Мы извлекли первую бочку из-под потолка сантиметр за сантиметром, выталкивая ее двумя ломами себе на головы. "Иди сюда, маленькая, иди, не бойся... - приговаривал Денис и "маленькая", ржавая обручами, склизкая и вонючая, наконец свалилась на нас шестерых. И мы сумели удержать ее. Кряхтя и ругаясь, в двенадцать рук мы вынесли ее и сложили на эстакаду. Все повеселели. На место бочки влез Денис, сложившийся в обезьянку, и они еще раз осмотрели доски и покрышки.
"Левани "Минск", дед Тимофей!" - крикнул он. Дед проворно подвинул покрышку.
Система оказалась простой. Бочка осторожно ронялась с третьего ряда на покрышку, лежавшую на досках втиснутых между первым и вторым рядом, подпрыгивала, и резво катилась под уклон на эстакаду. Там, где доски кончались, она ударялась о массивную покрышку минского самосвала, и замирала на ней, и ее выкатывали и убирали с глаз долой в склад холодильные бугаи или... подскочив на покрышке, она выскакивала на эстакаду сама и катилась, куда глаза глядят, с большей или меньшей скоростью. Весь фокус состоял в том, чтобы сообщить бочке нужную скорость и нужное направление, дабы она не раскололась вдребезги при неудачном падении как спелый арбуз, вывалившийся из рук пьяного на мостовую...
