"Да, - согласился я, - и даже мешок не уведешь, четвероглазый над душой стоит."
"Пойдем, Сова, пожрем в столовую, - предложил он грустно. - Бутылку купим. Я угощаю." ' "Разбогател?" "Немного..." - он вздохнул.
За ним пришли на третий день. Он услышал шаги многих ног лестнице, и догадавшись, спрятался в дальнее ответвление подвала за мешки. Два дюжих амбала в гражданском спустились тяжело по ступеням вниз, штаны и тяжелые пыльные туфли появились вначале, затем полы плащей... и наконец физиономии. Грубые и неприличные, как сырое мясо, рожи. Подошли вплотную. Руки в карманах. Я сидел, свесив ноги на мешках.
"Савенко? Где Толмачев?" - сказал один из двух. "Не знаю, - сказал я. А что случилось?"
"А не твое собачье дело... - бросил тот, который порозовее и поводянистее. - Отвечай на вопрос." "Я же ответил уже - не знаю."
"На продбазе нам сказали, что мы можем найти его здесь." Я подумал, что наверху стоит дядя Леша, и они уже спросили его, и инвалид наверняка раскололся. Да и чего бы ему не расколоться. Ну, если не он, то шофер сказал, что Толмачев внизу, в подвале. Второй выход из склада существует, да, но им никто никогда не пользовался. Закрыт наглухо. Однако вопреки здравому смыслу я сказал: "Не пришел он сегодня. Может заболел..."
"Это ты сейчас заболеешь", - сказал водянистый, и вдруг вынул из кармана руку с пистолетом. "Эй, эй, вы чего? Не знаю я, где он, не видел я его!" "Вот говнюк...", - сказал который потемнее, обращаясь не ко мне, но к водянистому и вдруг всей тяжестью зарыл кулак в мой тощий живот.
"Блядь, мусор..." - простонал я, складываясь. Я знал, что когда ругаешься, становится легче. До этого меня не раз били в милициях.
"Тут я, - сказал Толмачев и вышел из-за мешков. - Отьебитесь от него."
"Вот. Хороший парень, - одобрил водянистый. - Пошли наверх. Дело есть."
"Заберешь мой халат, а Сова?" - попросил Толмачев. "Заберет, - сказал тот, что потемнее. - Получишь свой халат через пять лет." И они увели моего друга.
"Мусор" ошибся на два года в обе стороны. Толмачев получил много - семь лет за неудачное ограбление сберкассы, но вышел по амнистии (первая судимость) через три года. Тогда-то он и встретил меня, идущего с авоськой на ночную смену. И засвистел... "Дешевками" назывались легкодоступные девочки, подружки воров, у них был свой странный кодекс чести. Стать прачкой? Никогда. "Вора ты не заставишь спину гнуть"... В лагерях воры не вылазили из карцеров, харкали кровью, но работать отказывались. А я? Через несколько дней я отдал начальнику цеха заявление на расчет. Не только по причине его свиста и диких, влюбленных зрачков цыганки Насти, направленных, закатившихся вверх к нему, но и из-за этого тоже.
Я в том же году выбрался с Салтовки, и мы потерялись. Знаю только, что он сел опять, уже с цыганами. За "мокрое дело". Вот я думаю... не встреть я его тогда на трамвайной остановке, может быть .я так и работал бы на том же заводе. И жизнь моя была бы другой. Никогда не увидел бы я мировых столиц... Как знать. Область чувств и соседствующая с нею область поступков соединены запутанными немаркированными нервами. А нервов этих, паутинок, многие сотни. Иногда достаточно бывает просвистеть сильную мелодию, чтобы порвались какие-то...
СМЕРТЬ РАБОЧЕГО
Сорокачетырехлетний слесарь Толик сидел на кухне старого дом на Погодинской улице мощным медведем, голый по пояс, и лениво ел яичницу прямо из чугунной сковородки. Еще на столе стояли открытая бутылка "Московской" и стакан. Кухня, окрашенная в цвет цикорийного кофе, пахла как много лет не убираемая клетка с дикими животными. Между тем, три семьи, населявшие квартиру, меняясь каждая раз в неделю, убирали кухню, прихожую и службы.
Хлопнула дверь и вошел Эдик. Молодой человек двадцати семи лет, среднего роста, длинноволосый, одетый в белые джинсы и красную рубашку.
"Хага, сосед!" - воскликнул Толик, и задумался, жуя. "С приездом, Толь! - ответствовал современный молодой человек, распахивая дверь в свою желтую солнечную комнату. - Как было?"
"Весело было. Подобралась хорошая компания. Несколько ребят из нашего цеха. Все поддавальщики. Бабы опять же..." - Слесарь неловко улыбнулся, как он всегда делал при упоминании о женщинах. По-видимому отношения с ними давались ему нелегко. Несколько лет тому назад он разошелся с женой и жил один. Эдик обитал в желтой комнате уже год, но не помнил, чтобы через стену от соседа доносились какие-либо звуки, свидетельствующие о пребывании в его комнате. женщины. Никаких стонов, взвизгов, и даже просто веселого женского смеха. Бабка Елена (она и дед Серега составляли единственную настоящую "семью" квартиры) впрочем утверждала, что женщины за рослым Толиком бегали, и что неуживчивый, одинокий слесарь сам виноват в отсутствии женщин. "Садись, пожри со мной, Эдь" "Вам небось самому мало..."
"Я много жрал в санатории. Там больше делать нечего. Жри. Пей! Спи... Садись, и выпьем тоже..." 1
Краснорубашечник принес из своей комнаты единственный стул и присел рядом со слесарем. Достав из ящика стола еще стакан, Толик налил себе и соседу водки. Соседу больше. Подвинул к нему сковородку. Дал вилку. "Рубай прямо отсюда." '
"Себя-то, Толь, не обносите косорыловкой." - Юноша постоянно путался в "ты" и "вы" и никак не мог окончательно выбрать местоимение. На слишком частое "вы" сосед обижался, говоря, что он не профессор. С другой стороны он был старше на шестнадцать лет почти годился юноше в отцы. "Твое здоровье, Толь!"
58
"Твое, Эдь! Ты - хороший парень..."
Мужчины, стукнувшись стаканами, выпили. Молодой, запрокинув голову, выдул все содержимое стакана, и отщепив кусок яичницы, стал есть. Яичница была на сале, по первому разряду. Толик не выпил всю водку, но отпив треть, поморщившись, поставил стакан на старую клеенку стола. Клеенка шелушилась, высохла за долгие годы, которые она провела в кухне на погодинской улице. Толик жевал хлеб. Они помолчали.
"Не пошла... Столько выжрал ее, проклятой в санатории..." - слесарь посчитал нужным оправдаться перед соседом, которого держал за хорошего поддавальщика. Толик не был алкоголиком, но недопитый стакан очевидно ущемлял его мужскую гордость московского рабочего.
"Бывает..." - осторожно заметил краснорубашечник. Не стоило обижать соседа, настаивая на его слабости. В первый раз слесарь не допил при нем стакан.
"Даже желудок от нее стал болеть в санатории, - слесарь надорвал новую пачку "Беломора" и вынул папиросину. - Надо бы провериться сходить в больничку. В понедельник пойду. Может временно пить брошу, чтоб язву не нажить ненароком... Ну а ты-то, как тут пробавлялся? Денег, небось так и нет? Давай на завод устрою? Со мной будешь работать. Сколько можно жить впроголодь, Эдь?"
Как-то незаметно они сошлись. Молчаливый, тяжелый, большелицый медведь слесарь и парень, приехавший с Украины в Москву, чтобы научиться здесь писать стихи лучше всех. Живущий без прописки и выдающий себя за студента. "Мы знаем, что ты никакой не студент", - сказала ему как-то маленькая, толстая как клоп, бабка-коммунистка, стоя на кухне, подбоченившись. Дед Сережа парил в громадной сковороде свое любимое блюдо - коровье вымя. Удушливый запах пареного вымени почти лишал юношу сознания. Выпивший уже свою бутылку водки - дневной рацион, пенсионер дед Сережа подмигнул ему из-за бабкиной спины. "Мы знаем, что ты не работаешь и не учишься. Но мы никому не скажем, - продолжала она.-Ты хороший парень..."
Хороший потому, что бедный. Потому, что очень часто нечего жрать. Завидовать ему соседи не могут. Он живет куда хуже их. Первым, приглядевшись к нему, стал подкармливать соседа слесарь Толик. Первое время юноша отказывался. Потом стал принимать дары. Котлету с парой вареных картошек. Яблоко. Пельмени.
Примитивная ниша в стене, образца 1926 года холодильник, служил населению квартиры как бы погребом. (В 1926 году был построен дом на Погодинской). Продукты быстро портились, потому и
59
жадные бабка Елена и дед Сережа совали юноше куски. Не брезгливый, поедая их пищу, он все же старался не особенно ее разглядывать...
- А куркули-то наши все на даче? - спросил слесарь. - Допей, а Эдь... Чтоб она меня не соблазняла... - он вылил остатки водки в стакан фальшивого студента.
- На даче. Дед один раз приезжал, за пенсией. Взял какие-то тряпки, инвалид.
- Вот хорошо, хоть одни поживем. Если погода не испортится, они там до конца октября проторчат. Пока всю картошку не выроют. Жадные куркули, боятся на день землю оставить, как бы десяток картошек или огурцов не уперли... А ты все с мужней женой спишь, разбойник? - Все с ней, Толь. Ругались правда. Но теперь помирились... - Удивляюсь тебе... Что ты в ней нашел, Эдь. Тощая... Мордочка, правда, ничего, но ноги уж больно тощие.
Фальшивый студент улыбнулся. У рабочих свои стандарты женской красоты. Женщина согласно их стандартам должна быть "в теле", то есть иметь увесистые груди, крупный зад, ляжки. На Украине такие существа с улыбкой называют "Визмэш в рукы, - маэш вэщ". Но он не стал высмеивать соседа и не попытался убедить его сменить критерии женской красоты.
