— Ты не забыла, что в безопасности должна быть твоя плоть, и, значит, надо убедиться, как её вид повлияет на слугу?
Могла ли Акеми ответить согласием, не представ безрассудной или порочной? Наставница проговорила с проникновенной добротой:
— Если тебе что-то мешает, то только леность. Лень извечно препятствует познанию, прячась в чужую оболочку и выдавая себя за что-либо благопристойное. Не ленись же и сделай, как я.
— Вы хотите от меня непосильного, — жалобно прошептала Акеми и повторила это с отчаянием.
— Жажда знания не даст тебе покоя, — сказала Виджайя убеждающе-ласково. — Нос, чьи ноздри не дрогнули, когда к нему поднесли розу… Ты не перестанешь помнить о нём и думать: а что будет, если поднести лилию? Так сделай это сейчас, чтобы не делать потом тайно от меня.
Взгляд Акеми, беспомощный и виноватый, влажно блестел. Вероятно, вино помогло тому порыву смелости, в каком юница совлекла с себя всё до нитки. Стыд наготы заставил её замереть с прижатыми к глазам ладонями. Точёная длинноногая фигурка выглядела мило наивной, и вместе с тем в прелести форм сквозило словно бы некое страстное своеволие. Виджайя окликнула слугу:
— Баруз, ты смотришь на свою хозяйку и не сходишь с ума от любви к ней?
На этот раз он поцеловал пол у ножек Акеми. Вид фаллоса нисколько не изменился. Когда слуга поднялся, орган, качнувшись, повис, как висел прежде. Виджайя указательным пальцем коснулась стручка, потом, помяв рукой его и яйца, пригласила девушку последовать примеру. Та расхрабрилась, и обе подёргивали, теребили вялый отросток, обнажали головку, сжимали и щекотали мошонку, шлёпали Баруза по тощим ягодицам, пока он вдруг не взмолился, чтобы его отпустили по малой нужде. Он был отпущен не раньше, чем подал мыло, благоухавшее розовым маслом, и обслужил обеих, сливая воду из кувшина на руки, которые они мыли над тазом.
Когда человек убежал по своей надобности, Виджайя сказала: нет сомнений — он не лжёт, что его фаллос никогда не набухает. Очевидно, этим бессилием слуга обязан болезни, поразившей его в детстве, или же он родился ущербным. Виджайя, по её словам, следила, не станет ли его взгляд острым, не мелькнёт ли в нём что-то изменчивое. Это означало бы, что человек жаждет совокупления и неспособность к нему обратится, если уже не обратилась, в тайное озлобление на женщин. Видя наяву и во сне женское тело, которым ему не дано овладеть, он возжелает утолить обиду, наслаждаясь муками женщины, проливая её кровь. Ничто в слуге не выказывало расположенность к подобному, иначе его следовало бы поскорее продать.
Стоило принять меры и в случае, если бы фаллос хоть немного приподнимался. Человек упрямо мечтал бы вонзить его и заслужить у женщины признание. Тщетность попыток угрожала опять же озлоблением на женщин. Такого надо было бы оскопить. Но Барузу небо послало немощь столь полную, что его объяло равнодушие.
— Он всё время смотрел глазами смирной коровы, — сухо произнесла Виджайя. — Так что же, — продолжила она замедленно, погружаясь в размышления, — что можно вывести из познанного?.. Небо благодетельствует наказанному полнотой наказания.
Лучи пробуждения заиграли на самоцветах, украшающих посох разума, и поторопили в путь познания. Птицы, вспархивая из придорожных зарослей, сбивали росу, разлетавшуюся множеством брызг, когда Акеми и Виджайя отъехали от гостиницы. Их души отвечали трепетанием бархатистой улыбке утра, ласкавшей и мандариновую рощу, а затем и лес фиговых деревьев, мимо которых катил возок. Становилось всё жарче, на дороге уже было тесно от повозок и всадников, от мулов и верблюдов с навьюченным грузом. Впереди за облаком пыли показались крепостные стены, возок и запряжка, которой правил Баруз, въехали в город, гудящий от суеты.
Улицы наводнял люд, зачастую босоногий, в штанах из светло-серой, желтоватой или белой ткани, пришельцы из деревень нередко имели на себе лишь набедренные повязки; люди имущие носили полукафтаны блестящего шёлка: зелёные, густо-розовые, лиловые; на родовитых горожанах были опашни из аксамита с парчовой отделкой, с тяжёлыми застёжками из серебра или золота. Уличные торговцы расхваливали свой товар: сушёные абрикосы, изюм, орехи, вяленую рыбу, сыр, творог; водоносы предлагали свежую воду. На печах под открытым небом исходили паром котлы, повара, обнажённые по пояс, обливаясь потом, запускали в бурлящее варево самшитовые, с длинными черенками половники и приглашали съесть миску горячих бобов. Там и сям у приотворённых дверей, ведущих в полутёмную глубь домов, вертелись молодые женщины и, кутаясь в легчайшие покрывала, заглядывали в глаза мужчинам. Акеми из оконца возка увидела, как старик внушительной наружности взял за руку отроковицу и повёл к калитке в глинобитной стене. Чуткая тяга к неведомому бросила девушку в волну бесстыдных мечтаний: она ощущала себя нагой, окружённой нагими силачами… Слова опекунши о пекарне, где пекут необычайно вкусный хлеб, не побудили Акеми обратиться в слух. На её лице было выражение натянутой любезности, когда Виджайя говорила сладким грудным голосом:
— Я хочу, чтобы ты сама убедилась…
Она отдала распоряжение вознице, тот задёргал вожжами, и вскоре возок въехал в большой двор, утопавший в густом жарко-приманчивом аромате печёного теста. Над обширным строением из сырцового кирпича возвышалось несколько труб, струи дыма уходили ввысь, пропадая в блеске солнца. Двери пекарни были распахнуты. Лишь только Виджайя сошла наземь, появился хозяин, упитанный с оплывшим лицом человек, чьё брюшко подтягивал широкий голубой кушак, затканный серебром. Хозяин торопливо приблизился, помахивая пухлыми кистями рук, и ещё на ходу начал цветистое приветствие, которое окончилось восклицанием:
— Славнейшая из достойных осчастливила меня!
Виджайя ответила миндальной улыбкой и сказала прочувствованно:
— Милейший Манджул, да пошлют тебе боги сто лет здоровья и процветания, разве есть ещё место, где свеженькое и горячее столь же вкусно, как у тебя?
Он облился блаженством, хитрость в его взгляде словно заснула на миг. Ему была представлена Акеми, которую опекунша назвала застенчивой фиалкой. Манджул прижал к скулам подушечки пальцев, показывая, что всецело согласен.
— У нас с собою халва, — говорила между тем Виджайя, — к ней были бы хороши белые хлебцы с тмином, хлебцы прямо из печи, которые так удаются Гопалу…
— Гопал сейчас печёт булочки с ванилью, и пусть дым выест мне глаза, если я говорю неуместное: мне кажется, тебе будет любопытно искусство моего нового пекаря, — с елейным выражением произнёс Манджул, — я дорого заплатил за него.
Красавица пошла в пекарню. Хозяин провёл гостий мимо помещения, где трудились пекари, оттуда пахнуло таким жаром, что Акеми почудилось: на ней вспыхнуло одеяние. В задней комнате с глиняным полом и стенами, обмазанными речным илом, отвердевшим и гладким, гостьи опустились на плетённые из камыша стулья.
Манджул возвратился с пекарем: молодым, худощавым и таким смуглым, будто его подкоптили; белая рубаха не скрывала грудь, что заросла густым волосом до шеи, жилистой, с остро выступающим кадыком. Хозяин, чьё лицо стало важно-торжественным, обратился к невольнику:
— Дилип, пусть эти стены будут свидетелями только удовольствия! Если же окажется не так, пеняй на себя!
Раб кротко склонил голову. Манджул с угодливой многозначительностью поглядел в глаза Виджайе и удалился. Она поманила Дилипа пальцем:
— Когда будешь доставать хлебы из печи?
— Да не прогневается госпожа — ждать совсем недолго, — ответил он, подобострастно кланяясь.
Она обратилась к Акеми:
— Я не хочу задыхаться. Помоги мне снять верхнее платье… — раздеваясь, сказала пекарю: — Не боишься, что хлебы пригорят, пока ты тут топчешься без дела?
— Я смажу раскалённые противни моей кровью, если пригорят хлебы, — заискивающе и развязно проговорил Дилип.
Виджайя расстегнула рубашку и обнажила прелестную грудь.
— Выбери булочки такой же величины. Принесёшь также большой каравай.
Пекарь впился горящим взглядом в сосок женщины, вытянул губы трубочкой. Акеми, следившая за ним, увидела: в промежности под тканью штанов выступило живое. Виджайя тоже смотрела на выступ, натянувший материю.
— Покажи то, что мешает нам говорить о деле! — произнесла оскорблённо и нахмурилась.
Дилип спустил штаны до колен. Акеми непроизвольно ёрзнула на стуле, её зрачки расширились. Она знала, что стоячий фаллос вызовет в ней волнение, но этот её прямо-таки ошеломил. И не столько размерами. Она не раз рисовала в воображении, дразня себя страхом, органы невозможно огромные. Этот же завораживал иным: он торчал под углом кверху столь крепкий на вид, что о него, казалось, можно было сломать прут.
Опекунша пристально и осуждающе глядела на фаллос, затем скрыла грудь под рубашкой и сказала Дилипу:
