Мы держим путь домой. Я требую, чтобы Жак остановил машину на обочине. Все, чего я добиваюсь, — многократное увеличение интенсивности кипения моей ярости: мы находимся на скоростном шоссе, и остановки запрещены. Тогда я абстрагируюсь от шоссе и от машины, съезжаю немного в кресле и полностью концентрируюсь на собственном лобке и медленных круговых движениях своих пальцев, крадущихся вокруг маленького скользкого зверя, притаившегося в зарослях. Время от времени сполохи фар встречных машин на мгновение освещают мой живот, гладкий, как бок амфоры. К какому миражу я бреду на этот раз? Я отбрасываю возможность расплетения вороха возможных событий, экстраполируя то, что почти произошло несколько минут назад. С этим покончено. Вместо этого я предпочитаю укрыться в одном из моих давних, надежных, испытанных сценариев, подальше от того куска реальности, в котором я в данный момент пребываю. Ожесточенным напряжением всех сил воображения я в мельчайших деталях реконструирую спасительную сцену — то ли пустырь, где десятки жадных рук растаскивают меня на кусочки, то ли туалет какого-то грязного подозрительного кинотеатра — точно уже не помню. Когда некоторое время спустя Жак протягивает руку и, не отрывая глаз от дороги, принимается размазывать широкие слепые жесты мне по груди и животу, а затем его пальцы вступают в борьбу с моими за обладание набрякшей мокрой игрушкой, он нарушает плавное течение моего сценария. Сделав над собой усилие, я решаю не мешать.
Неподалеку от въезда в Перпиньян Жак останавливает машину на пустой, ярко освещенной парковке, у подножия какого-то многоэтажного дома. Преодолевая разделяющий нас провал между сиденьями, он изгибается и вытягивается в моем направлении, отчего на мгновение становится похожим на горгулью. Его голова вплывает в поле моего зрения. Его пальцы забираются во влагалище. Чавканье набухших губ доставляет мне удовольствие, их натуральное, сочное хлюпанье возвращает меня к реальности. Для того чтобы развернуться навстречу ласкам, моему телу нужно дать срок. Необходимо сделать усилие. Я вовсе не сразу широко развожу бедра, запрокидываю голову и раскидываю руки, выпячивая грудь. Для этого требуется время. Время, для того чтобы выпростаться из рефлекторно занимаемого скрюченного положения, впечатанного в тело бесчисленными детскими ночами, когда, девочкой, я старалась мастурбировать в полной неподвижности. Время, для того чтобы — всегда и даже после многочасовых метаморфоз перед глазом объектива — подготовиться и раскрыть все тело разом, одним широким взмахом. Я страшусь не наготы — вовсе нет — внезапности откровения наготы. Я не испытываю неловкости или смущения перед чужими взглядами — вовсе нет! — проблема состоит в том, что я не умею избавиться от своего внутреннего глаза и взглянуть на себя со стороны. Для-этого мне необходимо перетечь в чужой, направленный на меня взгляд. Я не в состоянии сказать: «Смотри!» Я скорее жду, когда мне осторожно скажут: «Смотри, как я на тебя смотрю…» Я не сопротивляюсь и предоставляю Жаку полную свободу действий. Однако очевидно, что я погрузилась слишком глубоко и так далеко ушла в себя, что, для того чтобы вернуться обратно, мне необходимо пройти через своего рода зародышевую стадию. Я скукоживаюсь, свертываюсь в клубок и заглатываю разбухший член, чувствуя как под моими губами мобильный кожаный чехол скользит вдоль неподвижной оси. Я в состоянии в такой степени отдаться этому процессу и достигнуть такого градуса сосредоточения, что мне начинает казаться, что мое тело целиком, как узкая перчатка, насажено на огромный фаллос.
Серия фотографий, сделанная одним американским фотографом, — некоторые из них были напечатаны годы спустя в журнале «On Seeing» — открывается снимками, на которых можно видеть — я вижу саму себя сегодня — мою субтильную сомнамбулическую фигуру — можно подумать, что у меня головокружение и я вот-вот покачнусь и упаду, — стоящую возле матраса, на котором некая пара предается разврату. В помещении темно, свет падает только на колени девушки и ступни юноши, а я, кажется, одета во все черное. На других снимках я сижу на матрасе, склонившись над парой; за стеной ниспадающих волос угадывается моя голова, упрятанная между девичьим бедром — одной рукой я пытаюсь раздвинуть ее бедра пошире — и торсом молодого человека. Очевидно, я делаю попытку полизать выступающие детали половых органов обоих участников. На кого я похожа? На исправного работника — прилежного водопроводчика, старательного обойщика, усердного механика, — изучающего проблемные детали, потребовавшие его вмешательства; на ребенка, от которого игрушка укатилась в щель и который, приникнув глазом к черной дыре, тщательно изучает возможности заполучения ее обратно; на запыхавшегося спортсмена, присевшего перевести дух и оперевшегося локтями на колени. Зрителю становится понятно, что я прилагаю массу усилий для того, чтобы протолкнуть мое тело и вдвинуть его между двумя другими телами — создается даже впечатление, что я хочу запихать его туда целиком. От себя добавлю: этому физическому напряжению соответствует сильнейшей степени концентрация всех душевных сил.
Я очень люблю сосать член. Искусству вводить пенис в верхнее отверстие я научилась практически в то же время, когда овладела навыками, необходимыми для успешного водворения заголенной головки в положенное природой место несколькими этажами ниже. Моя наивность в ту пору была безгранична, и я считала минет совершенно девиантным видом сексуальных отношений. Я прекрасно помню, как, изображая высшую степень внешнего равнодушия и бесстрастности, но в глубине души чрезвычайно гордая собой, своим открытием и проявленными мной способностями встретить трудности, так сказать, лицом к лицу, я рассказывала подробности дела подруге, внимавшей со смешанным выражением недоверия и легкого отвращения на лице. Точное происхождение этих способностей и их классификация представляются затруднительными вследствие сложной многоуровневой структуры: помимо остатков «оральной стадии» и некоторого молодечества при совершении акта, считаемого субъектом анормальным, необходимо отметить присутствие смутной, неопределимой идентификации с завладеваемым членом. Одновременное исследование объекта посредством языка, губ и пальцев дает доступ к колоссальному объему информации о малейших деталях рельефа и тончайших модуляциях реакций, который, возможно, значительно превышает совокупные знания самого владельца данного члена. Итогом является появление неподдающегося описанию чувства контроля: неуловимое движение кончиком языка вызывает неадекватных размеров реакцию. К этому следует добавить, что при заглатывании члена возникающее ощущение заполненности значительно сильнее, чем при вагинальном проникновении. От набитой под завязку вагины по телу матово расходятся волнообразные центростремительные ощущения, и кажется, что забравшийся туда постоялец медленно плавится где-то в неуловимом центре, в то время как можно отчетливо прочувствовать нежное скольжение уздечки по губам и проследить каждый миллиметр пути ласково пробирающейся по нёбу в горло головки. Не говоря уж о том, что на финише ждет вкус спермы. Короче говоря, минет предполагает совершенно комплиментарные отношения. Остается проблема трансмиссии от верхнего отверстия к нижнему. Для меня это тайна. Какой таинственный привод делает возможным процесс, вследствие которого сосание на одном конце тела отдается эхом на другом, а сжимающееся вокруг члена кольцо губ проецируется вниз в виде стального мышечного браслета, защелкивающего вход во влагалище? При условии комфортабельной фелляции в спокойной обстановке и с приличным запасом времени, позволяющим менять положение, ритм и скорость, через некоторое время я начинаю ощущать, как меня заливает растущая волна нетерпения, приходящая из некой точки, находящейся далеко за пределами моего тела; она заполняет собой все и в конце концов обращается в невероятно концентрированный сгусток мускульной энергии, располагающийся там, внизу, в сумеречной зоне, о которой я имею самое смутное представление, над пропастью, распахивающей меня в бесконечность. Обруч, набиваемый на зев бочки. Нет ничего удивительного, когда кольцо куется в топке влагалища, разогретого тягой возбуждения от томящегося неподалеку клитора. Но когда приказ поступает прямиком из ротовой полости! Вне всякого сомнения, объяснение следует искать в области психосоматических соответствий. Несмотря на то что обыкновенно большую часть времени я сосу, прикрыв веки, объект моих прилежных забот находится настолько близко от глаз, что я вижу все свои действия, и получаемое изображение является сильнейшим катализатором желания. К тому же в дело вступает механизм эротических грез, питающихся фантасмагорическими образами: мозг, находящийся в непосредственной близости от шурующего члена, имеет возможность получать информацию об объекте, так сказать, напрямую! Прежде всего я вижу в деле свой собственный технический арсенал, определяющий ритм моего дыхания: гибкий приемник руки, поджатые губы, образующие защитный валик на зубах, язык, выстреливающий навстречу приближающейся головке. Рука слаженно сопровождает ход губ, иногда привнося элементы вихревого, циркулярного движения, и на финальной стадии, приблизившись к венчающему утолщению, увеличивает давление. Затем, неожиданно, кулак раскрывается, распадается, и вот уже только два пальца, сжимающие член в ласковом кольце, прилежно дрочат подрагивающую ось, окуная шелковистую головку в податливую мягкую подушку сложенных в поцелуе губ. На этой стадии Жак неминуемо испускает «Ах!» человека, приятно пораженного умопомрачительным сюрпризом (несмотря на то, что процедура знакома ему во всех деталях), тем самым стремительно увеличивая степень моего собственного возбуждения, и тогда моя рука разжимается и я заглатываю фаллос целиком. Он проникает далеко в горло, и я стараюсь удержать его там несколько мгновений и даже пощекотать гортанью закругленный край, пока у меня на глазах не выступают слезы и я не начинаю задыхаться. Или — это возможно, однако, лишь при условии, что тело расположено строго перпендикулярно поверхности, на которой находится, — я привожу членную ось в неподвижное положение, и моя голова начинает обращение вокруг головки, я касаюсь щеками, глажу лбом, ласкаю подбородком, по которому стекают слюни, осыпаю волосами и даже пускаю в дело кончик носа. Жадный язык пробирается повсюду, лижет головку и ствол, спускается до яиц, которые я по-рыбьи захватываю губами. Периоды такого хаотического кружения сменяются более спокойными интервалами, когда язык подолгу задерживается на головке, описывая круг за кругом, или забавляется, играя с крайней плотью. А потом — оп! — я заглатываю все целиком без предупреждения и слышу крик, прокатывающийся вибрацией по всему моему телу и резонирующий в стальном кольце, замкнувшемся на входе во влагалище.
