Он остановил коня на вершине и указал жезлом вниз.
– Молись за нашего высокочтимого неприятеля.
Ниже их, на обратном склоне, ярдах в пятидесяти столпилась группа самураев Токугавы. Они окружили поверженного вражеского генерала. Только один солдат стоял рядом с коленопреклонённым человеком – тот, который взял его в плен. Он держал обеими руками большой меч, положив его клинком на левое плечо, дыша медленно и глубоко, взмокнув от напряжения – ведь весь этот день мучительной борьбы мог пойти для него насмарку из-за какой-нибудь оплошности, допущенной сейчас.
Поскольку поблизости не было храма, пять циновок расстелили прямо на земле, и на них опустился военачальник. Наконец, вздохнув, он развязал тесёмки нагрудного панциря и позволил ему соскользнуть на землю. Ещё одно быстрое движение, и кимоно упало, обнажив до пояса потное тело. Холодный дождь падал на выбритую голову и плечи, заставив его быстро подавить непроизвольную дрожь.
Не поднимая глаз, генерал вытащил короткий меч, задумчиво коснулся пальцем лезвия и острия. Самураи, наблюдающие генералы – никто не шелохнулся. Отвлечь его сейчас или помешать было бы верхом бесчестья.
Он снова вздохнул. Отведя правую руку с коротким мечом в сторону, он с неожиданной силой вонзил клинок. Бритвенно-острое лезвие вошло в пульсирующий смуглый живот, и тем же движением он рванул его вправо, вспоров рану длиной в несколько дюймов. Кровь хлынула оттуда, как вода, проникающая сквозь плотину. Он продолжал глядеть в землю, продолжал вести лезвие, теперь повернув его под прямым углом вниз.
Единственным звуком был только свист воздуха, вырывающегося из ноздрей умирающего человека. Одновременно с ударом клинка он выбросил в сторону левую руку с растопыренными пальцами. По этому сигналу стоявший над ним самурай начал замах большого меча, обрушив его на шею генерала с ужасающей силой и ювелирной точностью. Голова, казалось, подскочила, повернувшись от удара лицом кверху, словно хотела взглянуть напоследок на своих врагов. Палач подхватил голову за чуб, не дав ей упасть. Из обрубка шеи фонтаном хлынула кровь, и тело упало вперёд, ноги медленно вытянулись и, дёрнувшись, застыли.
Самурай поднял голову – по-прежнему тяжело дыша, но теперь уже с улыбкой. Он исполнил свою роль превосходно. Окружавшие его воины издали клич, на который откликнулись эхом их товарищи по всему полю. Палач вытащил из-за пояса свои палочки для еды, искусно вырезанные из дерева и украшенные гербом клана. Он воткнул их в причёску на мёртвой голове и двинулся по коридору, образованному расступившемися солдатами.
Палач шагал между ликующими воинами, неся перед собой голову, из которой капала кровь, пока не подошёл к всадникам. Здесь он остановился и поклонился; выпрямился, поднял глаза.
– Смотрите, мой господин Иеясу, – сказал он. – Голова Икеды из Бизена.
Иеясу улыбнулся.
– Отличная победа. Как твоё имя?
– Кейко, мой господин Иеясу.
– И все?
– Все, мой господин Иеясу.
– У тебя будет и другое имя, Кейко. Оставь здесь голову Икеды, и можешь рассчитывать на мою щедрость.
Кейко поклонился в третий раз и вернулся к своим товарищам.
– Замечательная победа, – снова произнёс Иеясу и взглянул на Уилла. – Я дарю её тебе, Андзин Сама.
– Мне повезло, что я присутствовал здесь, мой господин Иеясу. – Уилл не мог оторвать взгляд от головы Икеды, казалось, она в ответ столь же пристально рассматривает его.
– Повезло мне, Уилл, – тихо сказал Иеясу. – Всю свою жизнь я ожидал подобного триумфа. Значит, всю свою жизнь я ждал тебя. И, значит, всю свою жизнь ты шёл ко мне, знал ты об этом или нет. С обратной стороны Земли, Уилл, ты искал меня, не зная даже о моём существовании. Мы должны разобраться в этом – ты и я. Мы должны узнать все о зигзагах судьбы, потому что не было в истории Японии более важного дня, чем тот, когда ты бросил якорь у берегов Бунго. И вдвоём мы должны наметить великие дела, без сомнения ждущие нас впереди и которые мы должны совершить – вдвоём.
Круглое лицо, столь непривычно серьёзное, снова расплылось в счастливой улыбке.
– Но это на досуге, Сукэ, принеси мой шлем. Поклонившись, Косукэ но-Сукэ подал шлем:
– Весь сегодняшний день вы сражались, имея на голове только повязку, мой господин Иеясу. Зачем же вам шлем сейчас?
Иеясу улыбнулся всем,
– Потому что сейчас нужно приступать к работе. Только после победы завязывайте тесёмки своих шлемов. Идёмте, господа. Дорога на Киото открыта.
Ветер дул с озера Бива, завывая на горных перевалах, окружавших берегов, и только потом достигая Киото. Похолодало. Стояла пора Появления Инея, а завтра начнётся Приход Зимы. Хороший момент для смерти.
– Пора, – сказал стражник.
Исида Мицунари с трудом поднялся на ноги, попробовал выпрямиться, но тут же снова согнулся пополам от острой боли, полоснувшей по животу. Он упал на колени, хватая воздух ртом. Стражи смотрели на него без тени сочувствия. Он, их пленник, был здесь, живой, а ему следовало умереть гораздо раньше. Они этого не понимали.
– Позволь мне помочь тебе. – Кониси из Удо взял его за руку. Он был старым другом. Он всё ещё верил в себя и своё будущее. Он – христианин. Как христианин, он отказался от сеппуку, потому что это было против учения священников, и охранники уважали его за это. Исиду Мицунари же они считали просто трусом, а он не мог рассказать им о своей клятве, данной Тоетоми Хидееси, не предав тех, кто продолжал жить и процветать.
Он покачал головой и высвободился из рук Кониси. Боль утихала. Но всё же она могла вернуться до того, как он достигнет Сандзе.
– Мне нужна вода, – сказал он. – Теплая вода, напиться.
– Господин Мицунари хочет тёплой воды, – повторил Кониси. – Воды нет, – ответил часовой. – И у нас нет времени, чтобы её согреть. Пусть Полицейский съест вот это.
Он протянул хурму. Мицунари взглянул и покачал головой.
– От неё боль только усилится.
– Боль – это страх, – сказал часовой. – Ты – трус, Исида Мицунари. Тебя надо бы заставить ползти в Сандзе на четвереньках.
Мицунари выпрямился.
– Ты болван. Хуже того, жалкая мелочь. Воробей. А как воробей может понять орла?
Но орлом он не был. Хидееси сказал ему об этом ещё два года назад. Он отмахнулся от этих слов своего господина и попытался летать среди орлов. И вот где он очутился – старик в свои сорок два года. И даже это – вся жизнь, которую он прожил.
– Тогда пойдём, – сказал стражник и подозвал человека, который пойдёт впереди. У этого человека в руках было копьё с насаженной головой Нагацуки Масае из Минакучи. Ещё один старый друг. Масае был у Хидееси министром финансов, и они с министром полиции тесно сотрудничали во многих делах. Вместе они продолжали работать и после смерти Хидееси. Теперь они были вместе последний раз. Масае совершил сеппуку, но это не спасло его от мести Токугавы. Даже после смерти он разделит унижение Полицейского.
– Следующий – ты, – сказал стражник, и Анкокудзи вышел вперёд, не поднимая глаз от пола. Боялся ли Анкокудзи? Он, похоже, дрожал, но это могло быть от ветра – такого Голодного сегодня.
Стражник повесил на шею Анкокудзи дощечку с надписью, из которой следовало, что это обычный преступник, нарушивший общественный порядок. Ещё двое солдат встали у него за спиной, положив острия копий ему на плечи. Затем настала очередь Кониси.
Когда такую же дощечку одевали на шею Мицунари, он дышал медленно и глубоко. Остальных уже вывели на улицу, и он различал выкрики любопытных, глазевших на бесплатное зрелище. У этих изнеженных вельмож, этих наскоро собранных крестьян обычно было не так уж много поводов для веселья. Жизнь Киото – это затворничество, и публичная казнь троих даймио являлась событием, которое потом будут смаковать и обсуждать ещё долгие годы. Ну а уж сейчас они старались получить всё возможное от такого случая. Он расправил плечи, почувствовав на них наконечники копий. Какие тяжёлые. Но он привык к насмешкам и оскорблениям. Целую неделю он просидел среди собственных испражнений, прикованный цепью у входа во дворец Токугавы здесь, в Киото, а его враги и те из друзей, кто заключил мир с победителями, приходили поглазеть на него и плюнуть ему в лицо. Он отвечал им, не теряя присутствия духа, и даже заставил устыдиться Кобаякаву. Нельзя будет сказать, что Исида Мицунари умер постыдно, хотя он и отказался совершить сеппуку, хотя его и поймали, как беглого каторжника, переодетым в платье дровосека. Они не понимали.
Он вышел из крепости и остановился, словно наткнувшись на взрыв шума и возбуждения, раздавшийся в окружающей толпе. Жители Киото, пришедшие порадоваться. А до Сандзе ещё так далеко. Но после утреннего приступа живот успокоился. Он улыбнулся. Иеясу сам дал ему лекарство от желудка, готовя его казнь.
Копьё на его плече шевельнулось – мягкое напоминание. Он пошёл, не отводя взора от спины идущего метрах в пятидесяти впереди Кониси. Рёв в толпе усилился. «Полицейский!» – скандировали там. Они ненавидели его – за это. Но если бы он сейчас сидел на трибуне, видневшейся чуть впереди, а принц Иеясу шагал здесь, они бы его любили. Или, по крайней мере, делали вид. Так же, как они делают вид сейчас, что любят Токугаву?
