– Пусть боги простят меня, – прошептала она. – Но я тоже мечтала. Слишком долго.
Солнце жгло с безоблачного неба. Было похоже, что боги, взяв землю в руки и добродушно встряхнув её, теперь хотели исследовать скрупулёзно, тело за телом, полученные результаты. Возможно, они сейчас злорадствовали над все ещё бурлящими водами залива Эдо, над выброшенными на берег джонками и сампанами, над мостами, которых больше не было, над реками, изменившими свои русла, над ушедшими в пучину деревнями и поднявшимися над равниной горами. Над кучами трупов и обезумевшими животными. Над Эдо, превратившимся в груду мусора. Но исследовать Эдо было непросто. Город был затянут густой пеленой. По большей части она состояла из пыли, клубящиеся в неподвижном воздухе. Но немало тут было и дыма. Эдо горел.
Эдо горел. Но имело ли это какое-то значение? Дым плыл над садом, ел глаза и снова выдувался лёгким морским бризом. Какое это имело значение?
И ещё Эдо шевелился – люди осознавали, что удар закончился, а они остались живы, тогда как их жены, дети, друзья лежали мёртвыми. Но в саду это вообще ничего не значило. Под сплетёнными ветвями рухнувших деревьев были уединение, и влажная зелёная трава, и ощущение только своей плоти и продолжения своей плоти. Что происходило за стеной шелестящей листвы, кто мог выкликать их имена со страхом или ненавистью в сердце – всё это было так же не важно, как уносимый ветром дым.
В саду не было пищи, но была вода, сочащаяся из разрушенного родника. Вода была нужна – для многого. Для питья, конечно. Они просто иссушили друг друга. Когда он впервые потянулся к её губам, она посмотрела на него такими же расширившимися глазами, как когда-то Сикибу, но её бабушка рассказывала, что её муж, дед Магдалины, тоже хотел от неё этого, и она охотно сдалась. Потом она воспользовалась языком более по-японски – чтобы исследовать его тело, его подмышки, его живот, его бедра, подвергнуть его сладкой пытке, дразня его плоть, быстролётными движениями, крутясь и извиваясь, подносить свои руки и ноги, свой живот, свои ягодицы к его губам, тут же отстраняясь, прежде чем он мог завладеть ими. Вот уже действительно, вода нужна была для питья.
Она нужна была и для омовения. Обладать Пинто Магдалиной – это не просто войти в неё. Там, где Асаи Едогими хотела только властвовать, где Магоме Сикибу желала лишь повиноваться, там Пинто Магдалина стремилась разделить всё поровну, сделать его путешествие в её чрево лишь завершением долгой любовной игры. Ни в коей мере не сдерживая его она, довела его до вершины за несколько секунд, поставив ладони под извергающийся вулкан, легла рядом, проделывая то же самое над собой, используя его семя для увлажнения. Глаза её смеялись, волосы рассыпались по всему телу, рот манил его, хотя она и не подпускала его, тряся головой и отворачиваясь. Поэтому вода нужна была и для купания. Потому что она проделала это за них обоих, прежде чем ещё больше возбудить его мужское достоинство губами и языком, сахарно-белыми зубками и нежными касаниями пальцев.
Теперь ей захотелось его проникновения, но и на этот раз дело заключалось не просто в том, что он войдёт в неё и останется в ней до конца. Она хотела ощутить его глубоко в своём чреве, встав на четвереньки, помогала ему войти как можно глубже. Грешно? О да, согласно всем учениями его юности. Но есть ли место греху, когда соединяются мужчина и женщина? Есть ли место греху, когда речь идёт о Пинто Магдалине? Было ли место греху, когда рухнул весь мир и они могли остаться единственной парой живых существ во всей Вселенной, новый Адам и новая Ева, и перед ними – целая жизнь.
И ещё вода нужна была для воскрешения. Потому что этот последний раз, когда большая часть его веса пришлась на верх её спины, оставил её в изнеможении. Она лежала спиной на согретой траве, рассыпав волосы вокруг головы, с полуприкрытыми глазами.
– Да уж, Уилл, – прошептала она, – теперь ты действительно достиг самого источника женского естества. Потому что войти в тело женщины – это лишь начало. Женщина – величайший из святых храмов, но многие мужчины стремятся овладеть только торией – внешними воротами. Но ты проник в самое сердце этого храма. Я совершенно отчётливо помню, как кончик твоего орудия достиг самого моего чрева. Именно здесь лежит истинное наслаждение. Наслаждение и очищение.
Испытывала ли она это раньше? С Норихазой? Господи, что за мысль в такое время. Сейчас не об этом надо думать. А вместо этого, несмотря на безжизненную опустошённость его чресел, он снова должен очнуться, зачерпнуть пригоршню воды из ручья и дать воде капля за каплей падать на её грудь, смотреть, как тёмные окружья её сосков медленно сокращаются, как сами они твердеют и поднимаются навстречу его языку. Смотреть, как её глаза покидают ленивое полузабытьё и они расширяются. Смотреть, как её язык снова обретает силу.
– Неужели ты ещё не насытился? – шепнула она.
– Насытился, – ответил он. – Но оставить тебя, Магдалина, даже на секунду – свыше моих сил. Она обняла его за шею, притянула, чтобы голова его отдыхала на её груди, чтобы он слышал тихое биение её сердца.
– Тогда не оставляй меня, Уилл, – прошептала она. – Здесь, в этом саду, мы познали всё, что может дать эта жизнь. Не осталось больше ничего неизвестного в жизни, в любви, в нас с тобой. Убей меня сейчас, Уилл. А потом себя, если захочешь. Тогда к нам не придёт пора раскаяния в содеянном, не наступят последствия его.
Как нежно и тихо билось её сердце под этим прекраснейшим бугорком плоти! Как настойчиво упирался сосок в его щеку. И как вдруг напряглись пальцы на его спине.
– Значит, ты всё ещё чересчур христианин?
– Как и ты, Магдалина.
– Я не знаю. Я не знаю, кто я такая, кроме того, что я женщина.
Он приподнял голову, опёрся на локоть, чтобы заглянуть ей в лицо.
– Как и я знаю только, что я – мужчина, и, будучи мужчиной, я не могу убить тебя, Магдалина. Что бы за этим ни последовало.
Она вздохнула:
– Тогда ты должен уйти, и побыстрей. Нам несказанно повезло с этим благословенным днём. Но посмотри – солнце уже клонится к земле. Скоро здесь появятся разыскивающие меня люди. В сущности, они уже рядом. Разве ты не слышишь?
Потому что везде вокруг них раздавались голоса – отдающие приказы, кричащие от боли, визжание от ужаса. Процесс восстановления Эдо уже начался, пока они здесь наслаждались вечностью. – Идём со мной, Магдалина.
Она покачала головой:
– Нет в Японии места, где бы ты смог укрыться от мести Норихазы.
– И ты думаешь, что я могу рискнуть оставить тебя для его мести? Служанка видела, как я приходил, знала, что я искал тебя. Когда тебя обнаружат живой и невредимой, им станет ясно, что нашёл тебя я.
– Мой господин не будет мстить мне, Уилл. Он только разозлится. Он и раньше, бывало, злился на меня, но я ведь жива.
– Он избивал тебя? – Разве это не является привилегией мужчины по отношению к его женщине?
Перед его глазами снова встала привязанная к козлам служанка, ожидающая порки. Но Магдалина – не служанка.
– И ты снова позволишь ему избить тебя? Она села.
– А что, он настолько ниже тебя, Уилл? Исида Норихаза – самурай, прославившийся своими подвигами на поле битвы, своей преданностью Тоетоми. И я тоже предана им. Сейчас и всегда. Тоетоми предложил тебе своё покровительство, но ты отказался от него. Ты предан Токугаве. И поверь, мы в Осаке прекрасно знаем, что час расплаты грядёт, дело только за тем, чтобы настал он по нашей воле, а не по воле принца. Моя любовь к тебе – моё несчастье, ничего больше. Я отдалась своей страсти, и будет справедливо, если я понесу за это наказание.
– Магдалина…
– Ступай, – прошептала она. – Пожалуйста. Я прошу тебя, Уилл. Если ты любишь меня, если ты желаешь меня – уходи.
Он встал, завязал набедренную повязку.
– И помни об этом утре, умоляю тебя, – добавила она.
Боже милостивый, оставить такую красоту, сидящую обнажённой у его ног. Отвернуться, зная, что, опустись он снова на колени, она снова будет его. Что же, позволить им обнаружить себя лежащим с ней, чтобы их схватили вот так? Лучше уж поступить так, как сказала она вначале, и сдавить руками её горло…
Но ещё лучше, наверное, просто подождать.
– Тогда и ты запомни, Магдалина, – произнёс он. – В один прекрасный день я приду в Осаку.
– Я знаю, – ответила она. – С миллионами солдат Токугавы за твоей спиной. И в этот день, Уилл Адамс, я отрекусь от тебя.
Он смотрел на неё, бессильно сжимая и разжимая кулак. Как по-европейски она выглядела, какой европейской она казалась, какой европейкой она была. И в то же время истинно японские понятия о чести. Предать своего господина – да. Предать свою госпожу – никогда.
– Уходи, – умоляла она. – Пожалуйста. Голоса приближаются.
Пора. Он повернулся, поднырнул под ствол упавшего дерева, выбрался к рухнувшей каменной ограде сада, поднял глаза и встретился взглядом с четырьмя людьми, стоявшими на обломках стены. В отличие от него, они были полностью одеты и с мечами. И один из них стоял чуть впереди остальных. Худой, выше среднего для японца роста, с необычайно резкими чертами лица и длинными обвисшими усами. Исида Норихаза.
