– Моя госпожа принцесса, – Санада поклонился. – Не сомневайтесь, что я выполню свой долг, защищая ваше имя.
– Надеюсь, – заметила Едогими.
– А мои братья, госпожа мать? – воскликнул Хидеери. – Ваши сыновья?
– Они увидели свет лишь для того, чтобы служить вам, мой господин принц. Только для этого. Мне доставляло удовольствие вынашивать их, растить их для этой цели. Я надеялась, я молилась, чтобы мы заключили перемирие с Токугавой на этот сезон. Принц не может жить вечно. Даже принц. Я надеялась дождаться этого и потом иметь дело только с его сыном. Но если так не получается, мы будем сражаться, как и предлагает господин Санада. Изо всех сил. У нас здесь в заложниках сам дьявол, злой дух, постоянно стоящий за плечом принца. Его нужно уничтожить.
Уилл обернулся, ногой отшвырнув столик, его левая рука опрокинула служанку на спину, тарелка со снедью отлетела всторону. Всё-таки англичанин взял верх. Но он замер, оставаясь на коленях, не в силах оторвать взгляд от четырёх женщин. Четырёх женщин. Асаи Едогими в белом кимоно, ничуть не изменившаяся за пятнадцать лет. По правую руку от неё – Асаи Дзекоин, гнев на её лице виднелся даже сквозь маску белой краски, прятавшей эмоции её сестры. Слева от неё стояла незнакомая ему женщина. А позади них – высокая фигура Пинто Магдалины.
О Боже, подумал он. О Боже. Но его глаза застлало пеленой. Её лицо скрывалось под толстым слоем краски, и он не мог разобрать выражение её глаз. Но это была мать его сына.
А стражники были уже у его плеча. Попытайся он подняться, и его рассекут пополам.
– Андзин Миура, – самурай, моя госпожа принцесса, – напомнил Санада. – У него есть право на сеппуку.
– Нет. – Едогими не сводила глаз с Уилла, глаза её превратились в крошечные озерки бездонной черноты, дыхание столь глубоко, что кимоно на груди ходило ходуном. – Нет. У этого человека нет никаких прав. Он потерял свои права пятнадцать лет назад, накануне Секигахары. Я убью его, господа. Своими собственными руками.
Стражники шагнули вперёд, схватили Уилла за руки. Он мог бы стряхнуть их одним движением плеч. И всё же он не поднимался с колен, пригвождённый её взглядом.
– Но не сейчас, – сказала Едогими, самообладание вновь вернулось к ней. – Пока он жив, его считают талисманом Токугавы. Пусть так оно и останется – до тех пор, пока принц снова не займёт своё место в той долине, перед крепостью. В то утро, когда вы, мой господин Санада, поведёте в бой свою армию, – в то утро Андзин Миура умрёт, и голова его, насаженная на копьё, будет красоваться над нашими укреплениями, подбадривая наших воинов и приводя в ужас Токугаву. Они хотели сражаться с нами с помощью этого дьявола. Мы швырнём этого дьявола им в лицо.
Стражник сунул руку за пояс Уиллу, выдернул короткий меч и швырнул его на пол.
– А до тех пор, моя госпожа принцесса? – спросил Норихаза. Губы Асаи Едогими дрогнули. Не было никакого сомнения
– Она улыбалась.
– А до тех пор, – ответила она, – мы покажем ему, что значит предать Тоетоми. Пусть его вопли поразвлекут нас. О чём ты мечтаешь, когда твоё тело поглощено болью, твой разум – страхом, а твоё сердце – гневом? Когда сама жизнь стала непереносимой, а завтрашний день – немыслимым. Тебе хочется дать волю своим мечтам об отмщении.
Ведро ледяной воды водопадом обрушилось на его лицо, и он шевельнулся. Какая глупость! Стальные бритвы вонзились ему в запястья, и он, наверное, застонал. Или заплакал. Ведь разве не исполнялись все желания принцессы Едогими? Если она приказала, чтобы человек кричал, как грудной младенец, то так тому и быть.
А здесь, на его кистях, были даже не бритвы. Просто верёвки. Но он уже висит на них так долго. Только стоя он мог дать какой-то отдых рукам, а чтобы стоять сейчас, нужно было собрать в кулак всю свою волю – ведь, встав, он позволит крови хлынуть по рукам к пальцам, а это была агония. Это была агония.
Стоять было проблемой ещё и из-за коленей, которые совсем ослабли. Ослабли от страха, от ожидания, от ненависти?
Он видел, как стражник запалил факелы и тёмная комната озарилась прыгающими языками пламени, рваные тени заплясали вверх и вниз по стенам. Теперь он стоял, и руки его расслабились. Бритвы теперь были не снаружи, а внутри рук. Он поднял глаза к низкому каменному потолку, к кольцам, ввинченным в потолок. Потому что иногда, забываясь в полусне, он думал о Самсоне. Он был большим, сильным мужчиной, а это всего лишь железные кольца, закреплённые в камне. Собрать все силы, потянуть посильней, и они, возможно, вырвутся. А что потом? Эта камера – в основании башни Асаи. И разве не может случиться такого, что он потрясёт это основание и все здание развалится на куски, а Асаи Едогими, Асаи Дзекоин и Пинто Магдалина вылетят из своих постелей и рухнут сюда, к нему, в эту камеру? Какой крик радости вырвется из груди Токугавы, если башня Асаи рухнет!
Но кольца все так же прочно держались сейчас, как и тогда, когда его привели сюда. Бог свидетель, он пытался вырвать их, и не один раз. Как и тогда, когда они подставили стол под его живот, приподняв его с пола, для удобства молодых стражников. Даже в тот день кольца не дрогнули, хотя сердце его едва не разорвалось от стыда и злости. Значит, он всё-таки не Самсон. Потому что Самсон получил свою силу от Бога. А Уилл Адамс отказался верить в то, что Господь вмешивается в деяния людей. Уилл Адамс остался один.
О Господи, если бы он мог остаться один. Потому что сейчас горели все четыре факела, и камера, казалось, выросла в размерах. Сейчас здесь, с ним, был только один человек. Его тюремщик, нагой, как и он сам, в таком же мерзостном состоянии. Хонин, нижайший из смертных, обречённый жить вечно в этом искусственном свете, мигающий, бормочущий что-то про себя. В общем-то, добрый парень. Уилл не знал его имени. И человек не самых сильных желаний, к счастью. Потому что здесь, перед ним, висел на верёвках белый человек, с нагим телом, которым мог воспользоваться каждый. Но тюремщик редко подходил к нему так близко. Может быть, он боялся ног Уилла. Потому что в первый день он приблизился. Спереди. Уилл подумал даже, что им движет чистое любопытство – посмотреть, отличается ли этот белый человек чем-нибудь от него самого. И Уилл дал ему такого пинка, что тот отлетел к противоположной стене. Он пролежал без сознания несколько минут, как мёртвый.
Он не умер, конечно. Он избил своего узника с дикой злобой, далеко превосходящей всё то, что он устраивал для принцессы и её друзей. Он заставил Уилла кричать много громче, чем до того или после. Но всё напрасно – Едогими отделяло от них настолько этажей.
Но с той ночи, похоже, достигли какого-то взаимопонимания. Живя в наполненной ненавистью нейтральной полосе, разделяемой их умами, они даже стали почти друзьями.
Теперь тюремщик возился возле дальней стены, устраивая циновки поровнее. Пол там был несколько приподнят, и сегодня он постелил там свои лучшие циновки. Значит, сегодня придёт Едогими. Она приходила теперь не каждый день, как поначалу. Она приходила в сопровождении фрейлин и одного-двух своих мужчин, они садились напротив него и часок развлекались.
В тот первый день он понял затруднения, приносимые ненавистью. Они все были тут, даже Магдалина. Магдалина, спрятавшая под слоем краски своё лицо, наблюдала, как её бывшего возлюбленного сначала изнасиловали, а потом избивали тонкими бамбуковыми палками, пока кровь не заструилась по его ногам. Впрочем, был ли он когда-нибудь её возлюбленным? Несмотря на всю нежность, которой они тогда обменялись. Или её любовь превратилась в ненависть, когда она обнаружила, сколь плодотворным оказался тот их долгий день наедине, когда её удалил от себя Норихаза, когда Филипп протискивался на свет Божий из её чрева?
Во всяком случае, она сидела позади своей госпожи, и ему не удавалось как следует рассмотреть её. Но он хорошо видел Едогими. Поэтому, страдая, он представлял себе, чтобы не сойти с ума, что это страдает принцесса Едогими. Это были приятные мечты. Но ему не удалось долго их сохранять.
Вместо этого он начал думать о Сикибу. Только о её лице, больше ни о чём. Исполнился уже год, как он не видел её лица. Он не знал ничего о том, как оно могло измениться. Впрочем, ничто не могло изменить лицо Магоме Сикибу.
Кокс упорно называл её «миссис Адамс». И когда он говорил так, Сикибу, с её зачатками английского, поднимала на него взгляд, полный искреннего удовольствия. Сикибу, гуляющая по розовому саду, в длинном платье, затянутом на талии, с плотным воротником, и в высокой фетровой шляпе. С пером. Да, конечно, с пером. С алым пером, подчёркивающим её угольно-чёрные волосы.
Сикибу. С каждым ударом палки он вспоминал каждую чёрточку её лица, каждый изгиб её тела. А когда грязные, пресыщенные руки касались его, он представлял, что это её руки, Сикибу… Только она могла спасти его от безумия. Пока он думал о Сикибу, он прятался за невидимой стеной, сквозь которую его врагам не пробиться.
