Она стояла перед ним и сейчас, швыряя холодный рис из грязной, треснувшей миски ему в рот. В первый раз, когда его кормили так, он выплюнул все в лицо своему тюремщику. Тогда он был полон гнева и демонстративного пренебрежения. Тогда.
Теперь же его рот так наполнялся слюной, что он глотал рис, почти не жуя. Кроме того, в первый раз он совершил ошибку, взглянув на человека, кормившего его. Теперь он закрывал глаза, и тот превращался в Сикибу.
В рисе недостатка не было. В планы Едогими не входило сделать его чересчур слабым для понимания того, что с ним происходило день за днём, что с ним произойдёт в конце. И он жевал и глотал, потому что даже холодный рис был так прекрасен на вкус. И потому, что он хотел жить – до самого конца? Только так он мог надеяться умереть, сохранив перед глазами образ Сикибу. А после того, как умрёт? Странно, что эта мысль пришла к нему в голову только сегодня. Может быть, потому, что сегодня его инстинкт подсказывал: конец приближается. Даже здесь, в утробе башни, он вчера слышал завывание сигнальных рожков. Они ревели и поблизости, и где-то вдалеке. Сколько же он уже стоит здесь, висит здесь, мучается здесь? Несколько недель, не меньше. Сама длина отросшей бороды говорила об этом. Несколько недель. Может быть, несколько месяцев. Пол уже не был таким холодным, он больше не покрывался постоянно гусиной кожей. Несколько месяцев. Достаточно, чтобы Иеясу успел снова созвать своих и перегруппировать силы, ведь Тоетоми нарушили перемирие. От отчаяния. С двумя засыпанными рвами крепость оборонять невозможно, и Тоетоми понимали это. Поэтому они и поставили все на одну битву. Стоит им разбить Токугаву ещё раз, и победа за ними. В противном случае их всех ждёт гибель. Это они тоже понимали. Но могут ли они надеяться ещё раз разбить Токугаву? Это уже чересчур.
Так что же произойдёт после его смерти? За него отомстят. Да, конечно. Этот замок будет снесён с лица земли, а все живое в нём – уничтожено. Значит, он всё-таки мог быть Самсоном, умершим, умирающим сейчас, чтобы дать своему господину необходимое время. Иеясу предвидел такой исход, когда они прощались. И он сам предвидел его, не понимая ещё всей картины.
Погибнут все. Магдалина? Филипп? Впрочем, может быть, для Филиппа смерть будет избавлением. А Едогими? Едогими привяжут к псу. О Боже, как стало вдруг душно.
Двери распахнулись, на лестнице послышался шорох шагов. И шёлковых кимоно. Комната наполнилась ароматом свежевымытых к надушённых тел. Сколько сегодня? Шестеро, и трое мужчин.
Асаи Едогими, любовница Хидееси, мать Хидеери, женщина из семьи Тоетоми. На ней было розовое кимоно, украшенное, как и все кимоно сегодня, как и все в замке, розовыми тыковками Тоетоми. Хидееси взял тыкву в качестве символа. Сначала они делались из дерева, и он добавлял по одной после каждой победы. Потом их стали изготавливать из золота и вышивать золотом повсюду. Бесчисленное множество золотых тыкв, означающее бесчисленное множество побед, одержанных величайшим воином, величайшим человеком Японии. Чейрод заканчивался теперь на этой разрывавшейся от ненависти женщине и на этом женственном юноше.
Потому что сегодня Хидеери был на её стороне. Хидеери, облачённый в полное боевое снаряжение, выглядел более смущённым, чем всегда. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.
– Вот твой враг, – негромко произнесла Едогими. Она пересекла подземелье, шурша кимоно, помахивая веером – то перед лицом, то роняя его к поясу. Он никогда не поймёт этого языка вееров, даже если проживёт до ста лет. Если он проживёт до ста лет.
Едогими остановилась перед ним, совсем близко. Он вдохнул аромат её духов. Самый прекрасный аромат, который он когда-нибудь вдыхал. Он не мог оторвать глаз от её лица, хотя за её спиной стояла целая толпа, среди которой, конечно, новая партия мучителей, спешащих начать истязать его, возбуждать его и унижать его, показывая его мужскую мощь и бессилие в одно и то же время, чтобы доставить этим удовольствие принцессе, которая ничего не забывала.
– Твой конец пришёл, Андзин Миура, – тихо сказала она. – Золотой веер реет над лагерем Токугавы. Очень красивый вид, Андзин Миура. Все эти белые ножны мечей, эти развевающиеся знамёна, эти доспехи. Там собралось много людей, Андзин Миура. И они призывают отомстить. Отомстить за смерть их англичанина, их талисмана. Они кричат во всё горло, Андзин Миура, они боятся, что ты уже мёртв. Но сегодня они закричат ещё громче, потому что сегодня они увидят, как из твоей срубленной головы будет капать кровь, Андзин Миура.
Его голова дёрнулась. Сегодня? Едогими улыбнулась.
– Ты не хочешь умирать, Андзин Миура? Прожив так долго и так хорошо? Смерть приходит ко всем нам, Андзин Миура. Даже я однажды умру. И я не боюсь этого. А чего бояться тебе? Ты умрёшь хорошей смертью. – Снова улыбка. – Разве твоя смерть будет не хороша? Только не говори нам, что нам придётся тащить тебя, кричащего, на верёвке. Священники рассказывают, что многие европейцы умирают именно так. У них нет мужества, у твоих соотечественников. Но о тебе я была лучшего мнения.
– Моя смерть – ничто, моя госпожа Едогими. По сравнению с вашей. Сегодня. Хотя нет, вы не умрёте сегодня. Токугава привяжет вас к псу перед своим дворцом, и так вы проведёте остаток своих дней.
Асаи Едогими больше не улыбалась.
– Ты не будешь одинок. Я посажу рядом с твоей головой голову Иеясу и головы многих других. Сегодня. В этом я клянусь. Принесите хлысты.
– Нет, моя госпожа мать, – вмешался Хидеери. – Он пришёл как заложник, и мы уже нарушили условия. Он предал нас, предал вас лично, но он уже пострадал за это. Сегодня он умрёт. Так пусть он умрёт с честью. Это закон самураев.
– Я не дам ему права на сеппуку, – произнесла Едогими, губы её были гневно поджаты.
Хидеери поклонился:
– Быть по сему, мой госпожа мать. Так оно и должно быть, ведь Иеясу обезглавил Исиду Мицунари. Но пусть он умрёт как мужчина, а не как животное, с почестями, надлежащими самураю. Мой господин Юраку, позаботьтесь об этом. Моя госпожа мать, проводите меня в усыпальницу моего отца, где мы вместе помолимся.
Едогими помедлила, не сводя глаз с Уилла.
– И всё же я сама подниму шест с твоей головой на вершине, Андзин Миура, – сказала она. – Не сомневайся.
Он погружался в купальный чан – глубже, глубже, глубже. Вода плескалась у его подбородка, готовая рвануться в лёгкие. Открытые раны на спине нестерпимо горели, словно ещё один мучитель тёр ему спину проволочной мочалкой. Но это было великолепное чувство, потому что он смывал с себя всю эту грязь.
Он уже был чист. Две девушки, мывшие его, ожидали по бокам чана с мягкими полотенцами в руках. Потому что ни одного самурая нельзя казнить, не дав ему предварительно очиститься телом и душой.
Он погрузился в почти кипящую воду ртом, затем носом. Только глаза его оставались над водой, пока он в задумчивости рассматривал комнату. За спинами девушек, сунув руки в рукава кимоно, его терпеливо ожидал Ода Юраку, поведавший, конечно, на своём веку много смертей – как естественных, так и насильственных. Некоторые поговаривали, что он был вместе с великим Нобунагой, когда тот совершил сеппуку, не пожелав сдаться предателю Акечи Мицухиде. Да, он наверняка присутствовал и тогда, когда умер наконец Хидееси, когда его живот превратился в море зловонной грязи. Это были самые великие люди, смерти которых он стал свидетелем. Но ведь были и другие. Он был тогда в павильоне в Киото, когда расстался с головой Полицейский – Исида Мицунари. Он сидел тогда не далее чем метрах в двадцати от Андзина Миуры, рассматривая его с абстрактным интересом.
Теперь они будут вместе до конца. Но Юраку не должно бы это так интересовать. Он повидал столько смертей великих мужей, что ему до смерти какого-то англичанина?
Действительно, что? Он не видел старика с того дня, как его впервые привели сюда. Теперь уже трудно вспомнить, что Юраку сказал в тот вечер, стоя у окна и всматриваясь в лагерь Токугавы. Это были странные слова – слова, свидетельствующие о каких-то общих интересах. Но в то же время Юраку и пальцем не пошевелил, чтобы воспрепятствовать его заточению, и ни разу Юраку не навестил его, пока он висел в камере все эти недели. До этого самого дня, когда его назначили руководить казнью Уилла.
Может быть, его интерес был того же рода, что и интерес его племянницы, озабоченной тем, что англичанин мог умереть плохо. Уиллу пришло в голову, что такая возможность занимала их всех – что его, кричащего, возможно, придётся тащить на крепостную стену силком и там держать за руки и за ноги, пока ему будут отрубать голову. Они ожидали, что он испугается. Даже стражники, стоящие у дверей, ожидали, что он испугается, и поэтому наблюдали за его омовением с таким интересом.
Он мог бы снова предать их всех. Всё, что для этого нужно, – это открыть рот и сделать вдох. И заставить себя продолжать вдыхать. Это не займёт много времени. Всё же это будет недостаточно быстро, и вот тогда они действительно выволокут его из воды и приведут в чувство. Это немыслимо. Немыслимо было предать свою самурайскую честь хоть чем-то подобным. И особенно теперь он должен хранить своё достоинство. Через несколько минут ему придётся шагнуть из ванны и спокойно стоять, пока девушки вытрут его, облачат в кимоно, завяжут пояс. А потом он пойдёт вслед Юраку, взберётся по многим лестницам на крепостную стену, где в последний раз взглянет на идущих в бой солдат Тоетоми. Теперь это произойдёт уже скоро. Хотя он по-прежнему находился глубоко в подземелье башни Асаи. вокруг он чувствовал и слышал потаённые шумы готовящейся к битве армии. Но не только это, значительно больше. Это он тоже чувствовал. Здесь тоже осуществлялся какой-то план. Тоетоми поставили все на один-единственный день, поэтому наверняка они понастроили хитроумных планов, чтобы обеспечить победу. Как они этого добьются? Подкупив одного из даймио Токугавы, как Иеясу подкупил перед Секигахарой Кобаякаву?
