Однако вернусь к 1976 году. Весной Пепел стал прихрамывать. Причина казалась непонятной. Будь он моложе, никто не усомнился бы в необходимости энергичных мер для установления диагноза и лечения. А тут, хотя он недавно доказал, что по-прежнему силен, создалось мнение, что это уже возрастное. Мы просили прислать нам ветеринара, но его все не было и не было. Время шло, лошадь берегла ногу и плечо, началась атрофия мышц. Впрочем, на добрых людей мне всегда везло. На помощь пришли и Борис Михайлович Обухов, один из старейших врачей ипподрома, и доктор биологических наук Арнольд Аркадьевич Ласков, и Зоя Сергеевна Миронова, не раз помогавшая нашим лошадям.
Диагноз был однозначен: начальная стадия отложения солей в плечевом суставе. Зоя Сергеевна сказала, что достаточно двух-трех уколов гидрокортизона, и можно дать гарантию: в течение длительного срока хромота не будет появляться.
Ласков рискнул: ввел гидрокортизон и плюс к нему вещество, вызывающее острое воспаление мышц, чтобы резко усилить приток крови. Первые результаты были для Пепла мучительны: у меня самой вызывал боль вид его ноги, отекшей, как бревно. Он боялся даже пошевельнуться, даже подвинуться к кормушке.
Прошло несколько дней, отек убывал, хромота уменьшалась. Тут мне позвонило начальство: надо ехать в Минск на первенство страны. Ласков возражал категорически: "Если сейчас везти лошадь в вагоне или на грузовике, ее можно окончательно погубить — ведь только-только начался процесс восстановления".
Словом, мы не поехали, мы приступили к работе. И уже когда с ногой все было в порядке, в чем мог бы убедиться любой непредвзятый человек, выяснилось, что мы с Пеплом в Монреаль не едем.
Ну хорошо, могли возникать опасения: Пепел не молод, вдруг захромает? В этих опасениях был определенный резон. Но зачем до последнего момента "золотить пилюлю", что-то скрывать, внушать какие-то надежды, проводить прикидки, когда давным-давно всем все известно — всем, кроме меня?
Не слишком ли о многих своих обидах я здесь говорю? Но ведь я собиралась рассказывать все, как было в моей спортивной жизни, и показывать одни радости, одни светлые стороны было бы неверно, необъективно, это в мои намерения не входило.
Кроме того — и важнее того — иное обстоятельство При всей индивидуальности перипетий моей жизни многое из происходившего со мной похоже на то, что случается с другими.
Мне не кажется проявлением эгоизма утверждение, что спортсмену надо помогать, когда ему нелегко, создавать душевный покой, когда душа у него не на месте. Те спортивные руководители, которые, живя лишь сегодняшним днем, заботятся только о результате, а не о человеке, способном показать результат, нарушают долг перед государством. Ведь ни сил, ни средств, ни заботы не жалеют государство, партия, народ для спорта и спортсменов. И не только потому, что победы и рекорды нужны, но прежде всего по причине глубокой, органической гуманности нашей социальной системы.
…Я задалась все же целью доказать, что в Пепла не верили напрасно. В дни Олимпиады проходили российские соревнования в Костроме. Там было множество конников, я поехала туда с Пеплом, выступила,
и все видели, как он был необычайно свеж и бодр. Он по заслугам занял первое место.
В последний раз я стартовала на нем на чемпионате СССР 1977 года. Сошла с седла, поцеловала его славную морду, и мы расстались. За судьбу моего друга я была спокойна: его ждали на родине, под Ростовом-на-Дону, на конном заводе имени Кирова, где разводят лошадей тракененской породы, а он один из немногих оставшихся в живых потомков знаменитого Пилигрима.
Он заслужил спокойную и счастливую старость, самоотверженный труженик спорта, как заслужила ее каждая из спортивных лошадей, путь которой усеян шипами, а розы — точнее, розетки, прикрепляемые к оголовью в качестве знаков отличия чемпионов и призеров, — вовсе не радуют и не веселят их.
Мне было приятно думать, что мой Пепел последние годы прожил хорошо, и больно, когда я видела Ихора, знаменитого коня, на котором стал олимпийским чемпионом Иван Кизимов. На старости лет на Ихоре учили неумелых новичков.
Конечно, новичков надо учить — смешно было бы утверждать иное мне, когда я сама начинала в прокатной группе. Но честное же слово, для этой роли подойдут другие, не столь заслуженные кони.
Сейчас, когда пишутся эти строки, моего дорогого Пепла уже нет в живых, он оставил после себя многочисленное прекрасное потомство, и один из его сыновей, Гипюр, у меня — мы с Толей Антикяном уже начали его готовить к будущим стартам.
…Новую лошадь звали Абакан. Он был сыном великого Абсента, родился в Казахстане, в Луговском зерносовхозе, где разводят ахалтекинцев и где на могиле его отца стоит бронзовый памятник "лошади века". Основам выездки учил Абакана тренер алма-атинской конноспортивной школы Иван Васильевич Квасов.
Когда я впервые увидела Абакана, он показался мне очень смешным — худой, длинный, тонкий как прутик. Правда, говорили, что таким же был и Абсент: ахалтекинцы долго растут и развиваются. "Знающие люди" тогда мне не раз указывали, что Абакан-де не классического экстерьера — корпус длинноват. Но в свое время о Пепле у иных наших знатоков было мнение, что корпус его слишком короток. Между тем не так давно на заседании международной федерации его вспоминали как эталон красоты лошади. Я спорила, доказывая, что эталоном был Абсент, но мне отвечали: "Нет, пожалуй, Пепел".
Словом, увидев Абакана впервые, я улыбнулась, но почувствовала в нем нечто, не определимое словами. Нечто, заставившее подумать, что из него либо ничего не выйдет, либо выйдет выдающаяся спортивная лошадь. В нем ощущалось своеобразие, незаурядность, особенно важная в нашем виде спорта, где при равной технике побеждают те, которые отличаются от других своей индивидуальностью.
Мы начинали с невысоких мест. Такова доля конника — как бы ни был он умудрен и титулован, с молодой лошадью ему предстоит заново взрослеть, заново шагать по ступенькам, спотыкаться, падать, подниматься, шагать снова.
Абакан был иного типа, чем Пепел, и подход к нему нужен был иной. У Пепла была высокая шея, ее порой надо было опускать. У Абакана «выход» шеи ниже, и требовались большие усилия, чтобы придать ему положение полного сбора. Усилия не просто физические — можно поднять шею, но так, что лошадь туго упрется в повод и напряжение лишит ее движения естественности и грации. Так вот, большая часть урока уходила на борьбу за максимальный сбор, за то, чтобы уравновесить Абакана.
Дальше я еще буду говорить о вопросах, связанных с упором в повод, — они очень важны в воспитании спортивной лошади и, мне кажется, интересны любому человеку, тяготеющему к нашему конному делу. А таких, как я убеждаюсь — в частности, по письмам, полученным мною после публикации отрывков из этой книги, — очень и очень много, и людей волнуют подчас сугубо специальные проблемы.
Сейчас же, по ходу рассказа, замечу, что Абакан был и личностью посложнее, чем Пепел. Во всяком случае, гораздо сдержаннее. У того все эмоции были написаны на физиономии, он быстро возбуждался и так же быстро отходил. Этот же был весь в себе, по нему нельзя было понять, что он думает. Отнюдь не флегматик, наоборот, живущий достаточно бурной и глубокой внутренней жизнью, внешне он проявлял эти свойства мало. Пепел, бывало, заслышав издалека мои шаги, ржал, бил ногой, пытался носом откинуть щеколду денника и совался мне в руки, прося лакомства. А Абакана и окликнешь: "Аба, Аба!" — но он делает вид, что не слышит, и, лишь решив удостоить меня, наконец, своим признанием, еле слышно фыркает. Знаки расположения с его стороны были редки и потому особенно трогательны.
На Абакане я сразу вошла в состав сборной, и в 1979 году на нашем счету уже были «бронза» чемпионата мира и «серебро» чемпионата Европы — в командном первенстве. Личные результаты так высоко не поднялись — времени прошло все-таки маловато.
В 1979 году при подготовке к Олимпиаде моим большим помощником — фактически тренером — стал Виктор Угрюмов, с которым вы уже знакомы. В то время, когда я уезжала на три месяца в США (а об этом будет отдельный рассказ), он полностью взял на себя подготовку Абакана.
Слава Токарев упомянул, кстати, что Угрюмов сам кует лошадей. Но упомянул мельком. А тут нужно пояснение. Для Угрюмова процесс ковки и подлинное священнодействие, и постоянный эксперимент. Он, как хирург, чувствует, какой слой копыта срезать, чтобы красив и легок был ход, но в то же время не появилось малейших признаков хромоты. Иногда кует на тонкую, легкую подкову без шипов, иногда применяет специальные клинообразные пластмассовые прокладки под подковы, чтобы поднять пятку лошади, слегка уменьшить нагрузку на сухожилие. От этого немного меняется характер движения (лошадь словно барышня на каблуках), по-иному происходит отталкивание — особенно если пятка плоская или есть другой какой-нибудь недостаток. Это своего рода лошадиные супинаторы.
