Рябов постучал себя ладонями по большому животу:
«Поздновато думать о лишнем весе. Все равно надолго не хватит мужества отказывать себе в любимых блюдах. Ежели посмотреть, то, кроме редких минут творческих удач, хорошо поесть – едва ли не единственная радость! И женился скорее не потому, что безумно влюбился в Галину, а потому, что она готовила по-матерински: вкусно и быстро».
Приняв холодный душ, сразу ощутил бодрость во всем теле. Растерся жестким полотенцем, какие были только здесь, на базе, и, побрившись, уселся за стол. Из дальнего ящика достал очки, которые старался не надевать на людях. Мало кто знал вообще, что вот уже с год он вынужден работать за столом только в очках. С непривычки болели глаза.
Рябов разложил дневники, таблицы показателей деятельности хоккейной команды и записи мелкими каракулями на отдельных листках. Многое бы отдали некоторые– и журналисты и хоккеисты, – чтобы заглянуть в пухлый рябовский блокнот. Одни – набраться мыслей, Другие – копнуть досье с казавшейся им едва ли не секретной информацией. Рябов с блокнотом почти не расставался, Пока жил с командой, записная книжка в коленкоровом переплете на манер бумажника всегда оттопыривала задний карман брюк.
Он не любил тренеров, которые подходили к спорту с логарифмической линейкой. Зло высмеивал псевдоученых, пытавшихся разложить спорт на составные, вроде обычной механической суммы. С не меньшим презрением относился и к тем, которые видели в спорте некое подобие вольного художества, без своих законов и логики. Упрямо внедрял в сознание тренеров и игроков, которым завтра суждено – кто знает! – стать тренерами, ощущение золотой середины в этом вопросе: и художество и учет!
Золотая середина, впрочем, условное понятие. Скорее, опять-таки максималистское сочетание двух противоположных точек зрения.
Он долго тасовал столбы цифр, переносил их с одной бумажки на другую. Войди в его комнату кто-либо из посторонних, не знавших его людей, наверняка принял бы Рябова за средней руки бухгалтера, который встал пораньше, поскольку не справился вчера с составлением квартального отчета.
Но за обычными, не имеющими прямого отношения к спорту цифрами Рябов видел живого человека, с его сложным, порой невыносимым характером, развивавшимся в сложнейших ситуациях спортивной борьбы. Как бы две пленки бесконечного фильма накладывались одна на другую и проецировались на экран сознания в еще более сложной комбинации. В неоднородной смеси мертвой и живой материй – цифр и людей – ему надлежало открыть закономерность, если она вообще существовала, трех поражений и сделать все, чтобы не было четвертого. По крайней мере, подряд.
Рябов посмотрел на часы. Шел девятый час. А решения все не было. Через полчаса он, как обычно, войдет в комнату назначенного по расписанию дежурного, которого окрестил главнокомандующим. Скажет пару общих слов, вроде бери бразды правления в свои руки. Тот примется поднимать ребят… И команда пойдет на площадку…
Рябов посмотрел в окно. Чуть разбрезжилось. Теннисные корты на берегу пруда, зимой заливаемые под хоккейное поле, проступили сквозь завесу снега. Он представил себе, сколько его лежит на льду. И вдруг идея, внезапная и озорная, пришла в голову.
«Раз необходимо встряхнуть, разрушить монотонность случайных неудач, то делать это надо во всем. После игрового дня, да еще тяжелого, утром обычно легко катались, делали зарядку на коньках. Тогда, собственно, многие и просыпались. Глотов иногда умудрялся спать даже на корте. Только к вечерней серьезной тренировке он отходил окончательно. Сегодня сделаю тяжелую зарядку: пусть бегают по неубранному снегу. Потом разбор игры по звеньям, невзирая на самолюбие. Затем уборка площадки. Без всяких помощников. Сами пусть убирают. И сразу же за работой игра по тяжелому льду. Со снегом… Надо наесться!»
Он встал, выключил настольную лампу, спрятал очки в дальний ящик стола и сунул блокнот в карман.
Ветров, главнокомандующий на сегодня, уже одевался. Рябов лишь поздоровался с ним. Но Ветров крикнул что-то вслед, и Рябов вернулся.
– Что делать будем, Борис Александрович? Снег ведь…
– Вот и отлично. По снежку побегаем с зарядочкой, а остальное позднее доложу Вашему превосходительству.
Ветров недоверчиво посмотрел в окно и потом на Рябова. Понял только одно: день будет рябовский – нелегкий и с выдумкой.
Пока главнокомандующий будил ребят, заглядывая в комнаты, где они жили по двое, Рябов зашел на кухню. Баба Стеша, уже раскрасневшаяся у плиты, стряпала к завтраку шанежки. Хозяйским глазом окинув кухню, Рябов сказал:
– Наше вам, Стеша! Раскочегарила свой кухонный экспресс?
– А как же! Все топится, все жарится, все варится – едоков только нет! – обычной прибауткой, которую он слышал уже сотни и сотни раз, ответила баба Стеша.
Она работала здесь, кажется, еще до того, как была создана сама база. Во всяком случае, работала, когда играл Рябов и когда игроки жили не как сейчас – по двое в комнате (эти психологи от спорта продолжают бурчать о несовместимости), а по десять человек под одним потолком. И еще как совмещались!
Конечно, смешно взывать к прошлому. Возвращаться к нему тем более. Но что-то потерялось в настоящем. То ли проще были парни. Но проще в отношениях не только Друг к другу, к жизни вообще. Главное – меньше требовали себе, стараясь больше отдавать другим.
Рябов переоделся. Когда вышел на площадку, половина команды топталась в недоумении, не решаясь выйти на лед, укрытый толстым слоем снега.
Глотов взялся было за лопату, а Борин вдруг изрек:
– И чего это Митрофан Алексеевич себе думает?
– Утренней тренировки не будет, что ли? – спросил Терехов.
– Почему не будет? – Рябов удивленно вскинул брови, на которые уже осели такие же мохнатые снежинки.– Побегаем, зарядку сделаем, площадочку сами уберем и поиграем…
– Скоро обед себе сами готовить будем, – буркнул кто-то.
Его поддержали нестройно, но охотно:
– И клюшки производить!
– А потом и сталь для коньков варить начнем!
Рябов спокойно выслушал реплики и промолчал.
«Ну, ну, сталевары! Из вас никто и горнового в жизни ни разу не видел. И конвертора тоже. А вот насчет жары у печи – это я вам сейчас нарисую! Вчера прохлаждались– сегодня будете греться. Закон сохранения энергии».
Реплики, как и ожидал Рябов, умолкли сами собой: для юмора всегда нужно топливо в виде реакции. Парни притихли. Все понимали, что Сократ придумал какую-то штуку, и почти детское любопытство съедало даже самых равнодушных. Но никто и не представлял, что их ждет.
– Витенька! – ласково обратился Рябов к своему помощнику, которого чаще называл по имени и отчеству– Виктор Васильевич. Ибо Витенька еще вчера был игроком клуба, и команда никак не хотела, просто физически не могла воспринимать его в новом качестве тренера-наставника. А Рябов упрямо прививал парням уважение к Витеньке разными способами. В том числе и этим, подчеркнуто выделяя из всех обращением по имени и отчеству, чего не делал с бывшим вторым тренером, человеком куда старше Витеньки по возрасту и которого Рябов действительно уважал.
– Витенька! – повторил Рябов.– Сделайте, пожалуйста, сегодня большое кольцо.– И он растянул свой крупный мясистый рот в почти садистской улыбке. Уже наперед знал реакцию команды. Дружный гул удивления, возмущения и обиды колыхнул нестройный круг. Большим кольцом называлась на базе трасса, по которой гонял Рябов в период осенне-летней физической подготовки всех, и особенно, как он говорил, «поплывших», то есть подернувшихся легким жирком ветеранов. Но по большому кольцу бегали без снега. Оно, несмотря на километраж и пересеченность, радовало душу прекрасной природой. Воздух сам тек в легкие и сам вытекал в количествах, не меньших, чем пот.
Все легко и сразу представили себе знакомую трассу, занесенную глубоким снегом…
Рябов выдержал паузу:
– Начинайте, Витенька. Плюс пять минут к осеннему времени. Кто не уложится – пойдет по второму кругу.
Круто повернулся и зашагал к стеклянной коробке подъезда, манившего теплом и уютом. Обычно он, когда приводил себя в более или менее надлежащую форму, увязывался с командой. И скорее все-таки за счет воли, чем мышц, выдерживал темп, задаваемый молодым парням. Сегодня он не бежал демонстративно. Даже не сделал попытки – а это тоже случалось – пробежаться хоть сколько-то, где-то резануть трассу и на самом сложном участке оказаться вдруг старым гномом с секундомером в руке, придирчиво заглядывающим в самую душу.
По тому, что Рябов не побежал, а вот так, даже не оглянувшись, пошел в дом, дав задание, поняли, что старший тренер в большом гневе на команду и, что бы ни говорили, как бы ни острили или ворчали, день сегодня будет «бурлацкий» – так Рябов называл дни высоких физических нагрузок.
Вытянулись цепочкой, стараясь пропустить приятеля вперед, а самому устроиться подальше, в хвосте: опыт подсказывал, что такое бег по глубокому снегу. Шумная давка заставила Рябова лишь замедлить шаг, но не обернуться. Когда он оглянулся, цветастая цепочка в тренировочных костюмах, свитерах и безрукавках хвостом своим вытягивалась за ворота базы, середина пересекала заснеженное шоссе, а голова, где первым бежал Витенька, резко свернула с прочного дорожного покрытия на целину и, вспахивая глубокий снег, потянулась по крутому склону наверх, мимо старинного монастыря, мимо могилы одной из молодых княжен Юсуповых, к вековым соснам, которые тихо издали гудели под ветром, словно от удивления: за что выпало всем этим людям такое злое наказание?
