Когда она уходила, я шел смотреть, как больные играют в коридоре под пыльной пальмой в домино, как черные глазастые костяшки ложатся с осторожным пристуком на стол.
— Видал! — обращался кто-нибудь ко мне. — Я ж ему, паразиту, кажу — двушки! Он же кроет их и кроет, мать честна…
«Найду его, — думал я, — найду и убью». Начинала трещать голова, будто слишком туго стягивали ее бинты. Я все думал, как встречусь с ним на узенькой дорожке. Каждый день стану ходить на то место, каждый день. Пусть пройдет осень, зима… Не может быть, чтобы мы не встретились.
6
По утрам нянька открывала в палате форточки, и я жадно принюхивался к воздуху, тронутому морозцем. Где-то там, совсем близко была жизнь, тренькали утренние трамваи, ребята шли в школу, и все это — без меня. За что?
Незадолго перед тем как выйти из больницы, я дал себе самое честное слово не видеться с Наташкой, не видеться ни с кем, пока не разделаюсь с тем бандитом.
Понимал ли я, что причиню этим большую обиду хорошей девчонке, настоящему другу? Думаю, не понимал. Упрямства мне было не занимать.
Я все представлял себе, как мы окажемся лицом к лицу. Я схвачу его, крикну: «Готовься к своей гибели, гад. Пришел твой час». Я не стану его бить, не предупредив, чтобы защищался. Так не поступают порядочные мстители. Я скажу ему: «Защищайся, подлый. Сейчас будем драться, пока кто-нибудь из нас не умрет. Понял?»
Я зубами скрипел, представляя себе, как он попытается увильнуть. Ну уж нет! Жаль только, что не будет у нас никакого оружия, как бы хорошо, если б шпаги или пистолеты…
Конечно, он рванет из кармана кастет. Но уж тут я дам ему по руке, кастет упадет, я подниму и выброшу его к черту: «Жало вырвано, гад!..»
Сосед в падаю толкал меня в бок костылем: «Кончишь ты орать по ночам, шалавый?»
Часто и гулко стучало сердце, отзывалось в незаживших шрамах. «Спокойно, — говорил я себе, — спокойно». И только закрывал глаза, все начиналось сначала: «Жало вырвано, гад! Пришел твой час…»
Наташке я сказал, что, как только выйду из больницы, уеду в Мурманск, незамерзающий порт. Сказал, что все давно решено и обдумано, что так мы решили с приятелем Борькой. Наймемся на лесовоз помощниками кочегара, будем ходить на Шпицберген, потом на острова Новой земли…
— Люди знаешь как там нужны!
Пожалуй, я в первый раз столкнулся тогда с тонким понятием — женская интуиция. Я видел, что Наташка не поверила ни единому слову. Но игру приняла немедленно и охотно.
— Как здорово! — обрадовалась она. — Я ведь тоже уезжаю, Коля, раньше, чем ты выйдешь из больницы.
— Куда это ты уезжаешь? — оторопел я. — Враки все…
— Почему это враки? — оскорбилась Наташка. — Мы еще раньше вас решили с девчонками. Едем на Алдан, на прииски. Знаешь, где он? Ничего ты не знаешь, конечно. Это приток Лены, сибирской реки. Там северное сияние. Интересно, оно, оказывается, шуршит, когда очень сильные морозы. Завтра покупаем пимы. Мы заходили в «Алданзолото», на Гоголевском…
— Брось! Куда вас возьмут, девчонок?
— Взяли! Там знаешь как люди нужны? Были рады!
Девчонка морочила мне голову, трещала без передышки. А что, если в самом деле удерет? С нее станется… Я начинал верить и не хотел верить. Как же я буду без Наташки? Чудно!
— Кто ж тебя из дома отпустит?
— Из дома? Подумаешь! Отец, наоборот, очень доволен. Вот, — говорит, — жизненная школа — это да! Он у меня такой, папаша!
— И учиться бросишь?
— Почему? Там будем учиться, в вечерней школе. Интересно, понимаешь, на оленях будем ездить в школу, через тундру. Ох, только бы поскорее!
Мы с ней тогда по-настоящему поссорились. Я чувствовал себя растерянным. Я ведь не знал, что думать, верил ей и не верил, все, что надумал, рушилось.
— Ну и уезжай поскорее, — сказал я. — Потом я уеду — и все.
— Да, — сказала она, — все!
— И знаешь, не приходи больше в больницу.
— Ладно. Я и не успею, Коля, ты уж извини…
Ветер прошелся по больничному садику, подгреб с мокрой дорожки побуревшие листья. «Больные, ужинать!» — позвала нянька, открыв окно.
Мне стало очень не по себе, когда я представил, что Наташка не придет больше. Но надо было держаться.
— Будь здорова, Наталья, — сказал. — Ты, в общем, хороший человек.
— Да, — ответила она, не давая мне ни минуты передышки. — Будь здоров. Ты тоже хороший человек.
Я не пошел смотреть, как она бежит по улице. И ужинать не пошел, не было аппетита. Я сел смотреть, как больные забивают козла в домино.
7
Недели две подряд я ездил в Сокольники, находил то место, где меня избили, и ждал, когда придет враг.
Все изменилось вокруг. Осины стояли голые, и под ногами похрустывал тонкий ледок первых заморозков.
Иногда я встречал человека с этюдником. Старик тоже бродил здесь, потом усаживался рисовать на складной стул, все больше на опушке березовой рощи.
Мы не обращали друг на друга внимания, мало ли кто бывает в лесу в погожий день. А мне он тем более был почему-то неприятен. Верно, оттого, что напоминал тот несчастный день, а может, потому, что напоминал Наташку и то, как мы с ней из-за него поругались.
Невеселая то была пора. Частенько у нас бывает, что неприятности валятся скопом, будто только и ждали, когда упадет первая. Надо быть философом в это время, помнить, что радости и печали идут, сменяясь, своим чередом. Но откуда мне было это знать? Осень — дурной советчик, когда вам от роду шестнадцать.
Вздернув воротник кожанки, я часами хохлился, прислонившись к какому-нибудь шершавому стволу сонного дерева. Он должен был прийти, должен… Пусть пройдет осень, зима. Я не мог и подумать о том, чтобы бросить этот пост, на который сам себя поставил. Долгими бездельными часами, когда лишь где-то недалеко то хрипловато, то пронзительно покрикивали паровозы, я обдумывал свое житье и не находил просвета. Да, что-то кончилось со всей этой историей, что-то кончилось. В первый раз вошло в мою жизнь большое зло, и я не мог ни понять, ни принять его. То, что было раньше, куда-то отодвинулось, шло стороной, без меня. Я знал, что все существует по-прежнему, что ровно ничего не изменилось ни в школе, ни дома. Конечно, я догадывался, что и Наташка никуда не уехала, и если я пойду сейчас, подожду у подъезда ее дома, она встретится, в коричневом своем беретике, с озябшими щеками и русой челкой, падающей на глаза. Она обрадуется мне, по скажет безразлично: «Это ты? Забавно…»
Но я не пойду к Наташкиному дому. Какое я имею право? Я еще не рассчитался ни за свою больницу, ни за опущенные уголки Наташкиных губ, которые я все время вижу перед собой.
Старик художник сидел сутулясь, потом ненадолго вставал, видно, затекали ноги, прохаживался около своего мольберта, посвистывал и, кажется, разговаривал сам с собой.
Я постепенно привык к тому, что он непременно здесь, и мне показалось бы нелепым, если б он вдруг не пришел, — я почувствовал бы себя вовсе одиноким.
Я сторожил своего первого врага, и встреться он мне тогда, я и в самом деле скорее умер бы на той полянке, чем отступил. Подняв воротник рыжей братниной кожанки, я ждал. Ждал, забросив школу, мучая мать, обижая моих дружков, которые ничего не могли понять и строили самые горькие предположения о том, что стряслось.
Они не хотели меня отпускать одного, как будто им было совершенно необходимо, чтобы Колька Коноплев, вовсе но отличник и не пример, оставался с ними. Они приходили ко мне каждый день, как на дежурство, и тревожно переглядывались, думая, что я этого не замечаю, и нарочито бодрыми голосами рассказывали школьные новости. Я слушал, но так, будто были ребята по ту сторону улицы и шли мимо. Разве сейчас имело для меня какое-нибудь значение, что Владимир Павлович, литератор, любимый наш чеховский старичок, с его старомодным пенсне на тесемке и привычкой называть нас сударями, сокрушался по поводу моего отсутствия: «Жаль, жаль… Он бы уж тут фантазировавший, судари мои, представляю!»
Разве могло меня теперь волновать, что Евгений Иванович, наш, как мы его окрестили, прогрессивный физик, неспокойный человек, с подергивающимся от тика веком, затевает в воскресенье поход на электроламповый завод?
Ребята, я видел, были вовсе удручены, когда даже сенсационная, припасенная ими напоследок новость не сразила меня. А новость действительно была стоящая! В школу приходили из райкома комсомола, говорят, речь шла будто бы о добровольцах из числа выпускников на строительство московского метрополитена!
Пожалуй, при этой вести я готов был дрогнуть. Красные флажки над дощатыми вышками, таинственный рокот и глухие удары за длинным забором — это с недавних пор притягивало нас необоримо. Если уж на то пошло, мы с Борькой делали попытку опередить события, побывали тайком от всех на Каланчовке, на территории строительства. Встретили нас неважно. «Ступайте уроки учить, не путайтесь под ногами!» — закричала на нас девчонка в спецовке, похожей на марсианское одеяние. Мы было огрызнулись: «Ты еще кто такая, подумаешь?» Вахтер выгнал нас в два счета: «Шагайте, шагайте, чтоб духу… Вишь, начальник смены гневается!»
