Что за егерь, если не умеет подвывать волков. Запомнилось, как однажды, подвывая стаю, отец и дядя Митя так увлеклись перекличкой, что не заметили, как стало смеркаться. Опомнились только тогда, когда внезапно наступившая тишина могла означать лишь одно: стая близко, отзыв ей уже не нужен. Уже замелькали со всех сторон красные угольки волчьих глаз: звери вкруговую опоясали квартал, в котором находились егеря. Просчитавшимся охотникам пришлось искать убежища на верхних сучьях старой сосны.
Холодок пробегал по спине, когда дядя Митя с отцом вели рассказ об этом вынужденном испытании. Большой выводок, голов девять, вплотную окружил дерево. «Радиус метров пять-семь, – уточнял отец. – Свались на землю – и прямо на клыки». Свыше двух часов продолжалось сидение. С приближением ночи мороз крепчал. Руки и ноги каменели. Держаться на суку становилось труднее. Волки же сидели, задрав головы, и немигающими глазами смотрели на обреченных. Пространство, их разделяющее, на уровне прыжка с шестом. «Не знаем, – говорили отец с дядей Митей, – чем бы все это кончилось, если бы Максим Евсеевич не помог».
Максим Евсеич – местный егерь, русский богатырь, как говорится, косая сажень в плечах, живший в своем доме на отшибе и готовивший приваду на волков, был милейший хлебосол, известный всему московскому охотничьему миру. Нам, ребятам, он запомнился тем, что, приглашая отца к себе и стараясь выказать самое искреннее расположение, говорил: «Приезжайте, Петр Иванович, приезжайте, мы завсегда вас примем очень хладнокровно».
Озабоченный долгим отсутствием егерей, Максим Евсеич поспешил в деревню, быстро организовал облаву и двинулся на помощь осажденным.
Не реагировавшие на отчаянные, во все легкие крики пленников с дерева, волки отступили только тогда, когда услышали звуки облавы и выстрелы вооруженной команды Максима Евсеевича.
Больше всего на слушателей действовала последняя деталь этой страшной истории: когда подоспела подмога, братья со своих сучьев камнем повалились вниз, к счастью, уже не на волчьи клыки, а на руки спасителей.
Вместе с тем хищность волка осознавалась мною несколько притупленно. Быть может, острота восприятия снижалась тем, что убитые волки лежали у нас в московском доме в холодных сенях по нескольку дней, дожидаясь отправки в мастерскую по выделке шкур и поделки чучел. Бегая через сени во двор то за дровами, то за керосином в чулан – для быстроты операции, чаще всего босиком, – приходилось наступать необутой ногой прямо на промерзлое брюхо лежащего волка. Попирая поверженного хищника голой мальчишеской ступней, я подсознательно недооценивал злую силу жизни.
В год рассказанной истории, еще в самом начале осеннего сезона Московское общество охоты охватил спортивный ажиотаж. На очереди стоял двухтысячный волк. Подсчитывали количество волков, недостающих до юбилейной цифры. Прогнозировали возможную дату банкета по этому поводу. Называли вероятных лауреатов «двухтысячного», главным образом из числа московских богачей, купцов, фабрикантов, промышленников.
С каждым днем нарастал спортивный азарт вокруг «двухтысячного». Этой теме дань отдавали все в доме.
Я не сомневался, что егерем-лауреатом будет отец. Но кто будет лауреатом-стрелком? Ведь от этого зависело благополучие семьи.
Несмотря на то что братья Старостины были знаменитые егеря, приглашались на организацию охоты на волков по придворному протоколу, жалованье они получали весьма скромное от Московского общества охоты. Хотя оно и было, как обязательно добавлял дядя Митя – «имени императора Александра II», – заработок егерей от этого не увеличивался и сбережений никаких иметь не позволял.
Общество предоставило братьям ссуду на постройку маленького дома на Пресненском валу. Задолженность еще не была погашена. Предстоящий зимний сезон с его юбилейным волком многое обещал: убьет волка Прохоров – гора с плеч! О волках, один из которых рыскал еще со своей стаей в брянских или тамбовских лесах, не подозревая о собственной значимости, без конца говорилось в домах, клубах и ресторанах столицы.
По нескольку раз в день звонили к нам по домашнему телефону члены клуба, директора-распорядители – Б. Д. Востряков и в особенности Б. М. Новиков. Уточняли достоверность поступающих с мест телеграмм, писем и сообщений, присланных с нарочным, о наличии волков в той или иной местности.
Запись желающих принять участие в данной охоте регулировалась распорядительным комитетом, в зависимости от количества номеров, которое определял егерь, ведущий розыск и подготовку охоты в определенном лесном районе.
Дядя Митя и отец, еще по чернотропу, разъехались на розыски. Это значит, опять подвывать волков, обследовать местность, где они будут обнаружены, привадить их к наиболее удобному и изученному участку леса, для чего нужно купить у живодера прирезанную лошадь и положить в намеченном месте. Убедиться, что волки повадились на приваду, и, наконец, как можно точнее определить их количество. Непростое это дело: волки ходят по лесу нога в ногу, оставляя за собой на снегу как бы прометанную стежку. По глубине и ширине следа и устанавливают егеря число голов в стае.
Дядя Митя держал курс на угодья мультимиллионера П. И. Харитоненко. Известный сахарозаводчик ни с кем, кроме него, не охотился.
Удача обещала егерю крупный куш в виде так называемых наградных непосредственно от стрелка, если ему на мушку попадет именно «двухтысячный». Размер денежного приза по условиям конкурса устанавливался самим лауреатом. Официальное небольшое награждение от правления общества в счет не шло. Главное упование было на тугую мошну богачей. В кулуарных разговорах денежные тузы охотничьего мира – братья-мануфактуристы Сергей, Владимир и Александр Рябовы, Владимир и Алексей Грибовы, Павел Харитоненко и их ровня – называли такие суммы, что егеря говорили о них шепотом. Но всем было известно, что Павел Иванович Харитоненко в горячке клубного застольного спора выпалил: «Десять тысяч не пожалею». Эта фраза стала сакраментальной в егерских предзимних обсуждениях охоты на «двухтысячного».
Отец вынужденно держал сторону своего кума, главы мануфактурной фирмы «Братья Грибовы» – Алексея Назаровича. Ресторанный завсегдатай, оплачивавший стол за ночной кутеж по тысяче рублей, в трезвом виде не больно раскошеливался. В пьяном угаре настоятельно напросившийся крестить меня: «Ты что, Петр, Грибова обидеть хочешь?» – он, на страх матери, чуть не уронил новорожденного у купели. Так что надеяться на моего крестного-миллионера в случае успеха дела особо не приходилось. Правда, говорили, будто бы и он похвастался, что от Харитоненко не отстанет. Так или иначе, но не считаться с ним было нельзя. Большой вес среди московских богатеев, да к тому же необузданный нрав кутилы, обеспечивали ему место для участия в любой охоте.
Крестный приехал к нам на собственном автомобиле, шумливо и покровительственно оповестил отца: «Так я с тобой, Петр, на двухтысячного – помни!» – и огромный, статью и всем обликом похожий на Шаляпина с кустодиевского портрета, в шубе с бобровым воротником шалью, нараспашку, выгромоздился из дому и, заломив на затылок меховую шапку-«боярку», укатил, оставив впечатление, что наша маленькая столовая стала как будто больше.
Финишировал он плохо. Его красавица жена сенсационно покончила с собой вместе с влюбленным в нее молодым человеком. Крестный загулял. Разбил, скача на тройке, насмерть крестьянку. Был привлечен к суду, но откупился. И вскорости умер в одночасье за обеденным столом, протянув руку за бокалом с вином.
Пока же он был в числе претендентов на успех в охоте за «двухтысячным» не без шансов, потому что отменно стрелял из своего великолепного штуцера.
Был еще один член общества, постоянно ездивший с отцом. Он занимал особое место в общественных кругах Москвы. Инженер по образованию, из хорошо обеспеченной семьи, Василий Васильевич Прохоров входил в число первых русских авиаторов. Он летал на собственном самолете, затрачивая большие средства на ремонт и восстановление своего аппарата, кажется, типа «Фарман». Нередко он заезжал к нам забинтованный после очередной аварии. В нашей столовой висел подаренный им снимок с надписью «И в Сибири люди жить привыкают»… На фото – разбитый летательный аппарат вверх колесами, рядом стоит Прохоров и его коллеги по воздушному спорту, авиаторы Ефимов и француз Пэгу.
Вспоминая об этом, отчетливее представляешь, какой огромный путь отделяет тебя от тех событий. Улыбающийся Прохоров около скапотировавшего аппарата. Наши отцы смотрели со страхом на это происшествие. Сейчас я улыбаюсь так же, как Прохоров на фото шестьдесят лет назад. Потому что понимаю: «Фарман» тогда летал со скоростью до сорока километров в час. Надпись на снимке была оправданной: «Сибирь» ассоциировалась с понятиями – гибельный край, дремучая тайга, лютые морозы, каторга. Сейчас такое представление о Сибири сегодняшней молодежи покажется неправдоподобным.
