Прохоров всегда вызывал у меня чувство восхищения. Сильный, смелый, он отличался от верхушки московских богачей, к которым принадлежал, простотой обхождения с людьми. Господа – члены общества обычно с повелительными интонациями в голосе обращались к егерям на «ты» – «Петр», «Дмитрий», «Кирсан», «Фрол», – Василий Васильевич же называл егерей по имени и отчеству, дружелюбно здороваясь за руку.
Среди членов общества охоты он не был популярен. Бывали случаи, когда какой-нибудь из снобов, увидев в числе записавшихся на охоту фамилию Прохорова, надменно заявлял: «Демократ тоже едет, нам не по дороге»… – и от охоты отказывался.
В своей замечательной книге «О людях, о театре, о себе» В. В. Шверубович очень верно пишет, вспоминая о Прохорове, дружившем с Василием Ивановичем Качаловым: «…Это был человек огромного темперамента, жизнерадостности и жизнелюбия. Физически он был могуч, здоров и вынослив почти нечеловечески. В него стреляли в упор, он получил несколько ран, они зажили. На самой заре авиации он приобрел во Франции самолет, научился летать на нем и разбился при этом сам, пролежал несколько месяцев – и полетел снова, и снова разбился. Чуть не утонул, так как пролежал под обломками самолета, рухнувшего в реку, несколько часов в воде, и… снова летал, как только оправился. Он был охотником. У нас были чучела убитых им огромного волка, рыси, шкура медведя…»
Василий Васильевич был широкий человек, деньги тратил легко и после революции, оставшись без средств, в уныние не впал. Как известный персонаж пьесы Погодина, стал на Арбате торговать пирожными домашнего изготовления, а в дальнейшем благодаря своим знаниям и энергии занял должность инженера в ВСНХ.
В те же времена, о которых я вспоминаю, он был в силе и рассматривался егерями заманчивым участником предстоящей юбилейной охоты. Отец видел в нем будущего лауреата конкурса на двухтысячного волка, не сомневаясь при этом, что Василий Васильевич поедет добывать приз именно с ним.
Когда пришла депеша (так называли тогда телеграмму) от Максима Евсеича, «волки приважены приезжайте», отец, прочитав, усмехнулся, досказав: «мы вас завсегда примем очень хладнокровно», и довольный стал собираться в дорогу.
Выезду на охоту всегда предшествовала серьезная подготовка. Проверялись, при нужде ремонтировались, широкие охотничьи лыжи, ходовая часть которых была по всей длине подбита лосиной шкурой, ворсом по ходу охотника – чтобы в гору лыжи не соскальзывали. К паголенкам валенок пристегивались надшивки из драпа, крепившиеся сверху у пояса, на случай глубокого лесного снега. Заряжались картечью патроны. Возлагалась работа и на младшее поколение: распутывание бечевки с красными флажками и аккуратная увязка флажков в огромные мотки, удобные для развешивания в лесу при окружении волчьего выводка. Длина такой бечевы с флажками, пришитыми к ней на расстоянии полутора аршин один от другого (с собственным размером флажка вершков двенадцать в длину да восемь-десять в ширину), составляла много сотен погонных саженей.
Волк что бык – красного цвета не переносит, только с той разницей, что быка красный цвет злит и он атакует его бескомпромиссно, волка же красный цвет пугает и он от него трусливо бежит.
И того и другого человек побеждает, используя его природную слабость. Бык, изможденный в борьбе с призрачными врагами – красным плащом тореадоров и мулетой матадора, валится замертво от удара шпаги. Волк, трусливо убегающий от красного флажка, падает, сраженный наповал выстрелом из штуцера. И коррида, и охота требуют профессионального мастерства и тщательной подготовки.
Впоследствии, собираясь в поездку на какое-нибудь ответственное соревнование по футболу и готовя спортивные доспехи, я всегда буду испытывать чувство взволнованной озабоченности, вызванное сознанием причастности к важному событию. Это, видно, отголоски детства, когда вместе со своими братьями я распутывал бечеву с красными флажками, готовя западню для лобастых хищников с пушистыми хвостами, которые чуть не съели моего отца и дядю Митю.
Перед отъездом на охоту, будучи уверен в ее благополучном исходе, отец (после семейного совета) пошел на огромный расход: призаняв денег, купил матери сак – предмет мечты модниц того времени. Саком называлось каракулевое полупальто, сшитое в талию. Законодательницей фасона считалась известная баронесса Корф, первой появившаяся на собачьей выставке в модном саке. Покупку привезли домой, ввиду торжественности мероприятия, на извозчике. Отец расплачивался с «Ванькой», а мать уже несла через двор в лубочном коробе, напоминающем футляр гитары, драгоценную ношу, сияюще улыбаясь и не замечая от радости уставившихся в окно домочадцев, с нетерпением ожидавших возвращения родителей из магазина.
– Привезли, сак привезли! – слышалось в доме искреннее ликование, еще более возросшее, когда мать вышла в обнове для обозрения. В каракулевом полупальто, купленном у «Мюра», как сокращенно называли москвичи самый большой универсальный магазин по фамилии хозяев-французов «Мюра и Мерилиза», ныне ЦУМ, она выглядела весьма элегантно. Одобрение было всеобщее.
Лишь один дядя Митя иронически произнес: «Баронесса!»
Отец, словно оправдываясь в затратах, превышающих возможности семейного бюджета – «облава-то – восемь ртов», – похваливал покупку и, подбодряюще похлопав смущенную мать по плечу, отшучивался: «А чем мы хуже баронов-то? На волков небось вместе ездим». Он явно рассчитывал на успех в конкурсе. Волк, мол, все покроет.
Отец таки обложил выводок волков как раз в том квартале, где отсиживался со старшим братом на сосне. На этот раз красные флажки вкруговую опоясали хищников. Куда ни ткнутся – везде заслон.
Депешами были оповещены господа охотники. Предполагался гон семи-восьми голов. Соответственно было рассчитано и количество «номеров», то есть мест, где расставлялись стрелки.
К обозначенному дню охоты выяснилось, что безудержно «загудел» по ресторанам крестный Грибов. Еще не вышел из больницы после очередной аварии Прохоров. На забронированные для них номера никто приехать не успел. Но к крайнему разочарованию отца появился Моржковский. Тот самый Моржковский, о скупости которого ходили в охотничьем мире анекдоты.
Каким-то образом он сумел втиснуться именно на охоту, готовившуюся отцом. Невзрачный, сухощавый, с лисьей физиономией, этот господин расплачивался с «облавой» сам, не доверяя егерям, причем торговался с крестьянским людом до изнеможения, «до гроша».
Именно он первым и уложил наповал матерого волка, по которому кто-то «спуделял» с мертвой дистанции. Такова уж была воля случая, или судьба, как хочешь, так и определяй.
В довершение к этому дядя Митя, охотившийся с Харитоненко и тоже добывший «своего» волка, опоздал всего на два часа с уведомлением о состоявшемся отстреле.
Жены ждали результатов этого волнующего дня с большим нервным напряжением, но по отсутствию депеш от мужей чуяли недоброе. По тем временам хозяйкам наводить справки о результатах охоты с участием их мужей считалось неделикатным. И несмотря на то что егеря наутро прибыли «с полем», бросив убитых волков в сенях московского дома, по лицам егерей было видно, что с вопросами надо повременить.
Звание лауреата двухтысячного волка присудили Моржковскому.
Призрачные надежды, что скопидом Моржковский вдруг высоко оценит старания егеря – «не такая же он свинья», – рухнули, как карточный домик. Моржковский отвалил отцу в запечатанном конверте пятьдесят целковых, большую часть из которых надо было заплатить живодеру Назарке за купленных у него на приваду лошадей, съеденных волками.
– За пуговицы не хватит заплатить, – мимоходом заметил дядя Митя, намекая на каракулевый сак.
А матерый лобастый волк, задубевший от мороза, лежал в наших холодных сенях и ждал отправки по указанию лауреата «двухтысячного» в мастерскую для выделки из него чучела.
Отец не скрывал досады, озабоченный проблемой сака, вдруг обернувшейся угрозой финансового краха для семейного бюджета. Возвращать его обратно было зазорно. Самолюбие не позволяло. Мать не рада была дорогой обновке. Допуская возможность возврата сака в магазин, она не только не надевала его, но и руками боялась трогать. И теперь, поглядывая на висящий в гардеробе сак, вздыхала, приговаривая, что уж лучше бы его совсем и не было.
Юбилейные торжества закончились большим банкетом в ресторане «Метрополь». На огромном снимке, врученном на память и отцу, за накрытыми буквой «П» столами на сто персон во фраках, смокингах, визитках, сюртуках сидят члены общества с правлением в центре, а на председательском месте восседает Моржковский. После долгих препирательств он согласился внести деньги распорядителю вечера за участие в банкете, но выговорил себе право занять центральное место за столом.
