Стейниц уже никогда не подымался до прежней спортивной и творческой высоты, что ясно проявилось в его очередном матче на мировое первенство в 1894 году против Ласкера.
Моцарт, побежденный Сальери
Окончив свое последнее соревнование со Стейницем, Михаил Иванович тепло распрощался с кубинскими друзьями и отправился домой – как всегда, через США. Торопиться особенно было некуда, и он осуществил свое давнишнее намерение – принял приглашение поехать на гастроли в Новый Орлеан, родной город гениального Морфи. Он хотел подробно разузнать о последних годах жизни и печальной судьбе американского шахматиста, но родственники Морфи – эти воинствующие мещане – замкнулись, как улитки в раковине, и не пожелали беседовать с «шахматным профессионалом» – даже знаменитым. Ни рукописей Морфи, ни писем, ни шахматных книг, оставшихся после него, Михаилу Ивановичу раздобыть не удалось.
Чигорин сыграл несколько показательных партий с местными шахматистами, увидевшими в лице русского маэстро как бы воскресшего земляка, и провел три сеанса одновременной игры.
В апреле 1892 года Чигорин вернулся в Петербург.
Встреченный корреспондентом «Нового времени», Михаил Иванович дал такое правдивое объяснение своей неудаче в борьбе за шахматную корону:
«По совести вам скажу, что только благодаря климату я проиграл матч со Стейницем. Под конец я играл наполовину больным. После матча все мои костюмы висят на мне, как на вешалке. Матч был проигран последней партией, когда у меня была лишняя фигура и мое положение было выигрышным. Только до крайности утомленный, я мог в такой позиции допустить сделать себе мат в два хода».
О тяжелой для него потере полутора тысяч рублей как части матчевой ставки, покрытой из личных средств, Чигорин даже не упомянул! Он был горд и искал только творческого сочувствия, но не просил материальной помощи.
Любопытно, что мировая шахматная печать и после поражения Чигорина отнеслась к нему очень благосклонно, объяснив (ошибочно) проигрыш в матче принципиальным превосходством «новой» школы, возглавляемой Стейницем.
Сам Чигорин в 1903 году – уже после смерти Стейница – в беседе со своим другом Шабельским гораздо глубже и объективнее оценил значение своих матчей с чемпионом мира, остановившись лишь на чисто творческой стороне соревнований.
«Стейниц, несомненно, был гениальный шахматист и, что я больше всего уважаю в нем, высоко оценивавший шахматы именно как искусство. Но вместе с тем он, когда садился за доску или писал о шахматах, отвлекался в сторону их научной трактовки. Двойственность эту он сам признавал, объяснив ее тем, что всякое искусство должно иметь научный фундамент. Что ж, пожалуй, он прав и тут, но ведь если шахматист, выступающий в состязаниях, постоянно будет отвлекаться мыслью о фундаменте, то когда же он даст самое здание? Борьба с ним за шахматной доской заставляла меня переживать и минуты высокого наслаждения и периоды упадка духа. Стейниц, несомненно, один из величайших шахматистов, до сих пор появлявшихся; но в нем мне лично несимпатичен преувеличенный догматизм. Я хотел в борьбе против него показать, что можно противопоставить его утрированной солидной позиционности элементы, более свойственные искусству; свою личную трактовку положения, интуицию, – фантазию наконец. Это мне не удалось, по крайней мере, не вполне удалось. Наши три матча дали Стейницу 20 очков против моих 16. Но разве все дело в очках? Я считаю, что мы со Стейницем представляем собой просто два разных направления в нашем искусстве. И если бы это не звучало как преувеличение, я сказал бы, что он напоминает Сальери, тогда как мне хотелось бы быть Моцартом».
Трудно найти более удачное сравнение! Именно Моцарт, образ которого и нам и Чигорину близок по гениальной «маленькой трагедии» Пушкина, наиболее подходящ (не по внешним обстоятельствам, а по духовной сущности человека, беззаветно преданного искусству) для характеристики Михаила Ивановича!
Для Чигорина шахматное искусство было всем, как музыка для Моцарта, и если Чигорин при его огромном даровании не стал чемпионом мира, то это объясняется не шахматными причинами, а чисто спортивными недостатками, тяжелыми условиями жизни и детской непрактичностью великого русского шахматиста.
Нервный, переутомленный, издерганный, всегда нуждавшийся в деньгах одиночка, недооценивающий значение психологического подхода к противникам и «специальной подготовки» к соревнованиям, чуждый спортивных расчетов, не заботящийся о своем расшатанном здоровье, а щедро расточающий силы в любой матчевой, турнирной, гастрольной, гандикапной партии в поисках красивых комбинаций и изящных маневров, доверчивый и бесхитростный – таков был Чигорин.
Чигорину в матчах со Стейницем определенно не хватало профессиональной хватки, психологических навыков и специальной тренированности, которыми обладал его мощный соперник, всю жизнь кочевавший из страны в страну, игравший в турнирах и матчах с противниками всех стилей и темпераментов. Поэтому, будучи блестящим шахматным творцом и мыслителем, Чигорин почти всегда был в худшей, чем его противник, спортивной форме.
Всего оба великих соперника сыграли между собою пятьдесят девять партий (не считая игранных по консультации с другими маэстро). Стейниц выиграл двадцать семь партий, Чигорин двадцать четыре при восьми ничьих. Результат почетный для обеих сторон!
Странно не то, что Чигорин не стал чемпионом мира, поражает другое: каким образом при таких тяжелых условиях жизни, как у Чигорина, в обстановке зависти и интриг, при плохом здоровье и постоянной нужде Чигорин без всякой помощи и поддержки все же смог выбиться в число лучших шахматистов мира, завоевать ряд призов в международных турнирах, в течение четверти века быть фактическим чемпионом России и любимцем всего шахматного мира. Вот это удивительно и доказывает все величие русского шахматного Моцарта!
Глава седьмая
На вершине славы
Матч с шахматным кронпринцем
По возвращении в Петербург жизнь Михаила Ивановича вошла в обычную трудовую колею. Он много работал в шахматном отделе «Нового времени», где детально прокомментировал партии матча со Стейницем, сотрудничал в московском журнале «Шахматное обозрение», руководил шахматным клубом и выступил там в сеансе одновременной игры вслепую. Тогда же русский маэстро получил вызов на матч от чемпиона Германии Зигберта Тарраша, готовившегося к борьбе за мировое первенство и не сумевшего пройти мимо Чигорина как своего основного конкурента.
В предыдущие годы Тарраш добился крупных успехов, взяв подряд три первых приза на международных турнирах в Бреславле в 1889 году, в Манчестере – в 1890 году и в Дрездене в 1892 году, причем рекламировал себя как рьяный последователь Стейница.
Тарраш так лестно, хотя крайне субъективно, охарактеризовал значение чемпиона мира:
«Морфи и Цукерторт были очень крупными талантами, но гениальными их назвать нельзя. Стейниц же – создатель нового, гений. Научился он лишь тому, чему может научиться любой игрок второй категории, – все остальное в себе создал он сам. Вся современная система игры – дело его рук. И если он в практической игре и уступает Морфи и Цукерторту 1883 года, то тем более он их значительно превосходит как шахматный мыслитель».
Польщенный старик не остался в долгу и заявил, что «Тарраш, может быть, величайший шахматный гений, который когда-либо существовал». Очевидно, Стейниц рассматривал Тарраша как своего рода наследника шахматного престола. Тот и держал себя, как шахматный кронпринц, – надменно и гордо. В 1892 году тридцатилетний Тарраш был в расцвете сил. Он только что отклонил вызов на матч, полученный им от Эммануила Ласкера, разгромившего в матчах и турнирах всех английских маэстро, в том числе без единого поражения знаменитого Блекберна и «всухую» (+5, –0, =0!) опытнейшего Берда.
«Поскольку в шахматном мире есть сейчас несколько шахматистов, превосходящих своими успехами английские победы Ласкера, – осадил Тарраш зарвавшегося, по его мнению, молодого человека, – я думаю, что, приняв вызов Ласкера, поступил бы по отношению к ним неправильно… Если Ласкеру хотелось испытать свой класс игры, он не должен был уклоняться от участия в Дрезденском турнире, где получил бы возможность помериться силами со многими шахматистами, а также со мною. Ласкер этого не сделал и теперь должен пенять на себя».
Однако Ласкер не стал «пенять» на себя и даже на Тарраша, а продолжал свой славный путь, отправившись за океан. В Америке он победил ряд кубинских и американских мастеров и взял первый приз на сильном турнире в Нью-Йорке, выиграв все тринадцать партий, после чего послал вызов самому Стейницу на борьбу за шахматную корону.
