Не помню, чтобы автор «Швамбрании» хоть раз перешел дорогу и ступил на территорию, огороженную фундаментальным забором. В гости приглашал тех, кому симпатизировал, а главное — тех, от кого не зависел. Ему нравилась его собственная подтянутость — не столько внешняя (он даже и на даче работал в галстуке), сколько внутренняя, вынужденные литературные перерывы портили ему жизнь.
Назначая частые встречи с машинисткой, подхлестывал себя, умышленно загонял в цейтнот и к приезду ее успевал написать торопливым и неровным почерком все, что хотел. Если и был стол, притягивавший его с юных лет, это был не стол под белоснежной скатертью с бутылками и бокалами, обещающий сладостные минуты раскрепощения, а стол с белоснежной писчей бумагой, сулящий муки сочинительства.
Так я и думал: не ходит Лев Абрамович к нам в гости потому что много работает. Но однажды…
Во время детского праздника рядом с библиотекой Чуковского (плата за вход — десять еловых шишек, костер, концерт, хоровод и пр. и пр.) Лев Абрамович сказал:
— Я прочитал у вас, Саша, ссылку на книгу Кречмера «Внешность и характер» и, насколько понял, вы симпатизируете одному белорусскому тренеру, который выделяет футболистов с живыми острыми глазами.
У самого Кассиля были именно такие глаза, но что-то ему в этом способе селекции, кажется, не понравилось.
— Вполне возможны попадания, но система, если ее можно так назвать, таит в себе большую опасность, — сказал он.
— Тренера, о котором вы вспомнили, клянут почем зря, а он слушает да не слушается, гнет свою линию и превращает в чемпионов и увальней, и дутышей. Или не называли око зеркалом души?
— Ну хорошо, тогда позвольте обратить ваше просвещенное внимание на одну симпатичную даму в белом воротничке за нами… Сразу не оборачивайтесь, пожалуйста. Что вы думаете о ней?
Лев Абрамович отошел, чтобы подбросить шишек в костер.
…Это была женщина лет пятидесяти, с копной седеющих волос, молодым и озорным взглядом, источавшим приветливость, и массивным, ничуть не портившим точеного лица подбородком. Она беседовала с безусым литератором, взиравшим на нее с немым обожанием и зыркавшим глазами по сторонам — догадывается ли общественность, кто удостоил его внимания?
Эту женщину в строгом твидовом костюме с рядом разноцветных планок на груди я встречал в доме творчества не раз, была она и прозаиком, и критиком, зловредная профессия критика, однако, таинственным образом не отразилась на ее облике. Ее литературные позиции, как и массивные ступни, упрятанные в модные туфли на платформе, свидетельствовали об устойчивости и надежности.
Лев Абрамович предложил немного погулять и по дороге спросил:
— Ну, что скажете о моей давней приятельнице?
— Приветливость, жизненная устойчивость… добрые умные глаза, расположенность к людям.
— Меня всегда привлекало к ней именно это последнее качество: расположенность к людям. А догадываетесь ли вы, за что получила она одну из своих медалей?
— Никак нет, ваше сиятельство.
— Минуту, дайте возможность выпятить грудь: за меня!
— Исследовала творчество зачинателя советской детской литературы? Написала книгу? Защитила диссертацию? Но тогда я бы о ней знал…
— Она действительно немало написала обо мне, — почему-то раздумчиво произнес Кассиль.
— Вы назвали ее милой дамой. Значит ли это, что она везде, где только можно, в книгах и статьях писала: «Ах, какой это писатель», «Ах, какой это человек»?
— Попали в точку. Слава Кречмеру и его последователям! Сразу хочу дать полезный совет: вернетесь домой, закиньте подальше книгу «Внешность и характер».
— Я здорово не угадал?
— Нет, почему? Она действительно писала не раз: «Ах, какой это писатель Лев Кассиль!», только добавляла при этом… «какой вредный для дела воспитания подрастающего поколения… кому нужны сегодня его книги, в розовых тонах рисующие нравы дореволюционной школы?». А писала она это не в статьях, как вы подумали, а в закрытых рецензиях и обзорах, напоминавших доносы.
— А сказали: «симпатичная дама»…
— Кроме того, ей не нравилось, что в некоторых моих книгах обнаруживается противопоставление хоть и талантливой, но отдельной личности сплоченному коллективу. По советам этой стервозы из моих повестей было выброшено немало смешных страниц: с юмором у нее были натянутые отношения. Назвал же я ее симпатичной дамой, чтобы сбить вас с панталыку. А глаза у нее действительно живые. Лучистые, можно сказать. Между прочим, у Медузы Горгоны тоже был на редкость лучистый взгляд.
Ту давнюю сцену вспомнил, прочитав однажды в «Известиях» статью «Возвращение «Золотой библиотеки»». В ней было написано: «Ни одна книга Льва Кассиля не выходила в свет, не подвергаясь жесточайшим экзекуциям цензуры, а после 1937 года, когда был арестован его брат, один из героев книг «Кондуит» и «Швамбрания», эта повесть была фактически запрещена».
Повидав на своем веку немало высокопоставленных негодяев в политике и литературе, чистая душа прилепилась к футболу, где на виду — все: и честь, и трусость, и талант, и посредственность… Никаким указом или звонком по правительственному телефону не выведешь в лауреаты команду услужливого подхалима, а законы честной игры — для всех.
Не этим ли одинаковым взглядом на футбол объясняется долгая и трогательная дружба Льва Абрамовича стремя замечательными братьями?
В очерке Льва Кассиля, написанном в середине тридцатых годов, рассказывалось о том, как один иностранный журналист показал на игрока, который красиво отобрал у противника мяч, и спросил: «Кто это?» — «Старостин», — ответил писатель. Хавбек, сделав обманное движение, обвел опекуна и дал пас «на выход». «Кто это?» — спросил иностранец второй раз. «Старостин», — последовал ответ. А тем временем форвард, получивший мяч, ворвался с ним в штрафную площадь и ударил так, что сетка ворот вздыбилась горбом. «А это кто?» — снова вопросительно глянул на соседа журналист. И услышал то же слово: «Старостин». Тогда иностранец написал в блокноте: «Старостин — по-русски футболист».
До войны в сборной СССР выступали три брата Старостиных. История такого не знала.
Когда играли они, еще не существовало телевизоров, но слава их была всесоюзной, их чтили, их любили, им старались подражать.
Они не просто стояли у истоков, они были организаторами спортивного общества «Спартак», пронеся верность ему через всю жизнь. А жизнь была с изломами. Не про каждого ли из братьев Старостиных эти строки:
«И привиделось мне
В сладком сне,
Будто поймал я жар-птицу
(Могло же такое присниться!)
Я так счастливо спал,
И проснулся… и пальцы разжал…
А в них — воронье перо».
Был злобный, завистливый навет и скорый неправедный суд. Братьев сослали на север. Они потеряли все. Кроме чести. Не согнулись, не смирились. И оставили о себе теплую память в стылом, продуваемом безжалостными ветрами Норильске. Сколько раз слышал я в этом городе от разных людей: передайте братьям Старостиным, что мы любим их и гордимся ими.
Могли без трепетного уважения относиться к достойнейшим этим людям писатель, сам немало претерпевший в той жизни?
* * *
Ему полагалось жить долго, рядом была красивая, спокойная, полная достоинства супруга Светлана Леонидовна Собинова, дочь великого певца, создавшая дома атмосферу благожелательности, без которой писатель — не писатель. Рядом была дочь, с ранних лет выказывавшая способности к художеству и языкам. Он имел учеников и последователей в разных городах Союза и немало друзей за рубежом. А еще спортивную закваску (видели бы вы как лихо разъезжал он на велосипеде по олимпийской деревне в Токио). Она, эта закваска, заставляла держать себя в форме, ценить время и превращать в радость муку самосовершенствования.
Ему полагалось жить дол го…
* * *
Летом семидесятого перед отлетом на футбольный чемпионат в Мексику я пришел попрощаться. За рабочим столом в уютном кабинете, увешанном спортивными вымпелами (это было небольшое увлечение писателя — он привозил из разных
стран вымпелы и спортивные значки), сидел немолодой человек. На нем были костюм светлых тонов, галстук, начищенные туфли, будто в гости собирался.
Он сказал с грустной улыбкой:
— Готовлюсь смотреть футбол.
Врачи не разрешили ему лететь за тридевять земель. Он не мог скрыть огорчения.
…Самолет, летевший из Мехико, приземлился в Нью-Йорке. Служащий американской авиакомпании негромко сказал:
— В Москве умер ваш писатель Лео Кассл.
Мы стали вспоминать такою писателя и подумали — должно быть, ошибка. Но по дороге в отель кто-то спросил полушепотом:
