Понятно, что все это обнаружится когда-нибудь естественной гармонией, но до сего времени мы только безмолвно стоим перед этими тайнами, подобно дорожным столбам, не могущим сказать, кто провел эту дорогу.
Но к чему эти писаные откровения, которые легко доказать в нашу эпоху. Потому ли (все является в свое время), что когда все растлевается и материализуется, тогда должна, без видимой причины, появиться новая наука как противоядие против яда, доказывая позитивной метафизикой новое движение. Потому ли, что в это время нравственного растления необходимо изучить свободно и легко отличать каждое дурное явление, из боязни быть каждую минуту нравственно обкраденным? Потому ли наконец, что учение это является вследствие необходимости, вследствие требования быстро бегущего времени и должно оно пройти по свету подобно тому, как путник пробирается по лесу, пользующемуся дурной славой, с карабином в руке, с револьвером и кинжалом за поясом, вопрошая каждое дерево, каждый кусточек.
Несчастье тому, кто идет полный поэтических грез, напевая веселую песню, мечтая о каких-то таинственных феях.
Мудрая аксиома: познай самого себя, была хороша в свое время в философии; теперь же она заменилась иной аксиомой, более необходимой для настоящего времени, и эта аксиома: учись познавать других.
Так нужно! И вот, неизвестно откуда упадает оселок, открывающий свинец под листами чистейшего золота, и под улыбкой добродушия – человеческую злобу. Но должны ли мы сказать, что есть Провидение?
Один рассказ Александра Дюма дает понятие о том, что мы можем сделать. Вот что писал он на другой день опыта, произведенного им самим:
«Я, – говорит он, – питаю большую привязанность к Дебарролю, и эта привязанность существует уже тридцать лет. Это превосходный друг, испытанный мною и в хорошие и в дурные дни, – друг, всегда встречавший меня с тою же улыбкой и покидавший с тем же пожатием руки. Я путешествовал с ним и нашел в нем превосходного товарища в путешествии; вещь редкая, потому что ничто не выказывает так шероховатостей характера, как путешествие, особенно в тех странах, где путешествовать затруднительно: такова Испания. Когда два человека друзьями вошли в нее, оставались в ней три месяца и друзьями из нее вышли – эта дружба на жизнь и на смерть.
Дебарроль, сделавшись хиромантом, посвятил в таинства своей науки женщину, с умом ясным, с красноречием чистым и элегантным, тонкий и проницательный взгляд которой быстрее самого учителя проник в тайны руки.
Это единение искусства и идей, которое существует между Дебарролем и посвященной им, дает им возможность представлять неопровержимые доказательства истинности их науки. Один из них, тот или другой – все равно, рассматривает руку, изучает ее, объясняет, рассказывает прошедшее, предсказывает будущее.... Другой, отсутствующий в комнате, входит, берет руку и объясняет в свою очередь, ни на минуту не отдаляясь от того, что говорил его собрат.
Вечером того дня, когда он получил телеграмму, Дебарроль явился ко мне, сопровождаемый или, лучше сказать, предшествуемый его ученицей. У меня он нашел две обещанные руки. Они принадлежали прекрасной и мужественной личности двадцати семи лет, с черными блестящими глазами, с целым лесом собственных ее волос, – вещь редкая в наши дни, – с жемчужно-белыми зубами, с кожей, несколько спаленной солнцем, но полной жизни, и как особенный знак носящей на щеке; яркий след великолепного сабельного удара от уха до рта.
Она прошла в мою комнату вместе со мною и подала ученице моего друга две руки, несколько сильные, но прелестнейшей формы, две руки, с сильно выдавшимися бугорками – Марса, Меркурия, Аполлона, Сатурна и Юпитера и с очень распространенным бугорком Венеры, с линией жизни, резко продолженной через три или четыре побочные ветви.
– В добрый час! Вот прелестная и счастливая рука! вскричала гадальщица, в то время, когда Дебарроль, остававшийся в столовой, рас сматривал руку Альберика-Сегона. И по том, не задумываясь:
– Двойной блеск, – продолжала она. – Блеск семейства и свое собственное возвышение.
Обладательница руки сделала стыдливое движение.
– Правда, – сказал я, – продолжайте. И гадальщица продолжала:
– Пяти лет вы подвергались смертельной опасности.
– Не могу припомнить, – ответила пациентка.
– Припоминайте, припоминайте.... невозможно, чтобы я ошибалась. Видите эту побочную ветвь у начала жизненной линии.. Ищите в воспоминаниях детства....
– Быть может,... но нет, невозможно, чтобы вы это видели на моей руке....
– Я вижу опасность смерти, – какую я не могу сказать.
– Да, да, я начинаю припоминать. Пяти лет я была в Брезоле; у отца моего был ручной леопард. Однажды я уснула в саду, лежа на траве; вдруг леопард бросился на меня, как бы намереваясь растерзать и разорвал в клочки мое платье. Отец, думая, что леопард думает насытиться мною, подбежал для моей защиты; в это время я проснулась и обратилась в бегство. Из-под моей одежды упала мертвая коралловая змея: это до нее добирался леопард и разом раздробил ей в своих челюстях голову.
– Вот видите, – возразила гадальщица, – я знала, что не могу ошибиться.
И она продолжала:
– Пятнадцати лет вы снова были близки к смерти, но на этот раз от яда.
– Пятнадцати лет у меня была тифозная горячка.
– Тифозная горячка есть болотное отравление, – заметил я.
– Нет, возразила гадальщица, – она могла иметь тифозную горячку, но она была только результатом; когда я говорю – тифозная горячка, я подразумеваю желтую лихорадку.
– На этот раз вы тоже могли бы быть правы, – ответила изучаемая личность. – Однажды, прогуливаясь в лесу, я встретила неизвестное мне дерево, имевшее плоды несколько похожие на тыкву. Они были превосходно красного цвета и когда раскрывали их находили в них три или четыре ореха с прелестной бархатистой поверхностью. Я принесла всю мою жатву домой, но ни отец, ни мать не знали плодов. Орехи были так милы, что вечером их употребляли в игре вместо мячиков. Я взяла один из них и неоднократно подносила к губам, наслаждаясь этим сладостным прикосновением. Один молодой человек, влюбленный в меня, делал то же, чтобы делать то же, что и я. В ту же ночь я почувствовала страшную жажду. Губы мои начали трескаться, а на утро у меня открылась ужасная рвота; через три дня обнаружилась желтая лихорадка.
Молодой человек, подвергшийся тем же припадкам, также получил желтую лихорадку, но не был так счастлив, как я: – он умер. Я возвратилась к жизни.
– Теперь, – продолжала гадальщица, – самая большая опасность, которой вы избежали, опасность внезапной смерти между девятнадцатью и двадцатью годами, – опасность эта относится к удару сабли, следы которого остались на вашем лице. Эта опасность соединяется с пожаром, не правда ли?
– Да, в то время подожгли одну часть дома, пока в другой убивали.
– Но тут, – продолжала гадальщица, – является странный феномен: линия счастья, прерванная этой страшной катастрофой, соединяется с нею даже сильнее и продолжительнее. Можно сказать, что утратив много для сердца, вы выиграли со стороны материального довольства.
– Все это удивительно верно.
– Наконец, – два года тому назад, вы снова избежали довольно важной опасности: это должно было быть в то время, когда вы родили вашего третьего ребенка.
Утвердительный знак головой был ответом на этот последний вопрос.
– Наконец, – продолжала сивилла, – вы ничего не должны бояться до сорока пяти лет. В сорок пять лет вы подвергнетесь опасности на воде; потом, когда пройдет эта опасность, линия жизни снова становится могущественной, и магический круг, продолжающий эту линию, обещает вам долгую и счастливую жизнь. Переходя к главным знакам, я вам скажу, что хотя вы женщина, у вас рука – солдата: воинственная и властолюбивая, вы любите телесные упражнения, движение, лошадей: у вас очень тонкий такт; ни одно из ваших чувств не носит на себе характера рассудочности, напротив, вы инстинктивно поддаетесь симпатии и антипатии. Будь вы мужчина, вы сделались бы солдатом; свободная в своем выборе, – вы стали бы актрисой.
Изучение руки было кончено гадальщицей. Мы перешли в столовую, где Дебарроль, взяв руку г-жи Эмера, повторил ей то же самое.
Эта личность, которая едва было не умерла пяти лет от укушения коралловой змеи, пятнадцати – от отравы плодами манканиллы; девятнадцати – во время восстания, а двадцати пяти во время родов, – эта женщина с воинственными наклонностями, с линией счастья, изломанной и восстановленной, – с театральными наклонностями, с симпатическими инстинктами, – эта женщина была та самая героиня Иеддо, историю которой рассказывал я в «Иллюстрированном журнале»».
Этот рассказ самой строгой точности. Далеко не распространяя его, Дюма забыл, что мы указали на фатальную смерть двух родственников во время катастрофы; на этот предмет мы имеем известные указания.
