Комедия в двух действиях
Степан Криницкий, шляхтич-хуторянин, 45 лет.
Альжбета, его жена, 40 лет.
Павлинка, дочь Криницких, 19 лет.
Пранцысь Пусторевич, свояк Криницких, 50 лет.
Агата, его жена, 43 лет.
Яким Сорока, учитель, 25 лет.
Адольф Быковский, 24 лет.
Гости, музыканты.
Действие происходит до революции, в доме Криницких.
Просторная горница. Направо от публики — окна в сад, ближе к оркестру — стол, возле стола — лавки и табуретки, над столом — висячая недорогая лампа, на стене — иконы. Налево — дверь в сени, ближе к оркестру — сундук. Напротив — стена и дверь в боковушку (каморку), справа от боковушки, у стены, — кровать, застланная одеялом, в головах высоко взбитые подушки; налево, — в углу, — печь, на стене — ружье, старинные часы с гиряхми и несколько лубочных картинок. Время — осенний вечер перед покровом.
Павлинка одна. Стройная и довольно красивая девушка. Одета в недорогое, но чистенькое ситцевое платье, без платка, в волосах несколько гребней. Сидит на кровати и старательно шьет из фабричной материи кофточку. Когда подымается занавес, Павлинка поет.
Павлинка.
Ой, пойду я лугом, лугом,
Где мой милый пашет плугом;
Ой, пойду я лугом, лугом!
Пашет поле он волами,
А я плачу все слезами;
Пашет поле он волами.
(Перестав петь.) Э-э! Что-то не поется сегодня. Сердечко как-то дрожит, будто его кто неожиданно испугал. А может, это песня виновата. Ей-богу, никак себе не угожу. А ну-ка, начну, на счастье, другую. Какую бы? Ага!.. (Поет.)
Да чего ж ты, дуб зеленый,
Наклоняешься?
Да чего ж ты, мой миленький,
Сердцем маешься…
(Напевая, подходит к окну и посматривает, потом снова садится.) А все же как-то нехорошо на сердце. И чего ему, бедненькому, недостает? Пить-есть, слава богу, хватает; иногда папа дает деньги и на платья… Чего, ну чего, кажется, тут хотеть?.. Ох, ох, до чего же тошнехонько! Просто хоть собирайся и прочь из дому пускайся! Уже вечереет: скоро нельзя будет шить, а сегодня обязательно надо кончить. Завтра покров… в Михалишках ярмарка… Эх, эх! Если б хоть пришел тот, кого так хочется сегодня повидать. (Садится у окна и снова начинает петь, продолжая шить.)
Ой, летели гуси да над Беларусью,
Сели они, пали на седом Дунае!
Сели они, пали, воду замутили
Да нас, молоденьких, навек разлучили.
Пусть бы эти гуси ни за что пропали,
Как с тобой любились — теперь перестали.
(Посмотрев в окно.) Ну, уже без огня совсем нельзя шить! Надо зажечь лампу. Темнеет и темнеет, приближается ночь, а его нет как нет! А ведь обещал, негодный, прийти наверняка. (Ищет спички и зажигает лампу.) И что папа против него имеет? С тех пор как узнал, что он ласково на меня поглядывает, словно черная кошка пробежала между ними. Он-то ничего, но папа — живьем бы его съел. Ну, папа — свое, Яким — свое, а я — свое. Посмотрим, чей верх будет: папин, мой или его? (Подумав.) Сказал — придет сегодня, хоть бы там земля горела. «Надо, говорит, принять то или иное решение. Мы, говорит, не дети — у нас свой ум, и мы сами можем собою распоряжаться. Только ты, говорит, Павлинка, должна твердо стоять на этом, иначе, говорит, пропадем, как рыжие мыши». (Вскочив.) Аи! Кто-то идет. Он, он, наверно он!
Павлинка, Яким.
Яким. Вот и я — тут как тут. Добрый вечер яснопрекрасной панне Павлинке. Что, золотце мое ненаглядное, немножко заждалась меня, негодника? (Глянув по сторонам.) А разве никого нет? (Говоря, приближается к Павлинке, здоровается и хочет ее обнять.)
Павлинка (обороняясь). Ой, ой, потише. Все дома, все дома. Только у Якима не все дома, потому что по ночам ходит к молодым девчатам. Дадут, дадут сейчас перцу старики. (Топнув ногой.) Разрешение есть так поздно приходить?
Яким (садясь). Есть, есть, цокотунья ты моя, щебетунья! Скажи только поскорее, голубка моя сизокрылая: отец твой дома или нет? Потому — сама знаешь, какая у нас с ним любовь.
Павлинка (садясь за шитье). Ой, отчего не знаю: что у кота с собакой. Но будь спокоен, как у бога за пазухой. Оба поехали на базар и, должно быть, поздно вернутся: взяли того-сего для продажи и собираются кое-что купить. Видишь, завтра к нам с ярмарки заедут гости. (Обнимает Якима, вдруг находит в кармане книгу.) А это что? (Читает неумело первые строчки из «Песни о Соколе» М. Горького.)
Яким берет у нее книгу и сам читает.
Яким. Та-а-ак! Значит, таким манером, вечеринка будет?
Павлинка. Да, да! Вечеринка-то будет, да не все на ней будут.
Яким. Эх, Павлинка! Ты все свое; у меня и так на душе горько, словно там полынь посеяли, а ты еще сыплешь соль на рану. Возьму назло — и приду. Что они со мной сделают?
Павлинка. Сделать ничего не сделают, но и ты ничего не сделаешь, а только переделаешь…
Яким (свертывая папироску). Позволит ли ясная панна Павлинка закурить при ней?
Павлинка. Ого, откуда такая деликатность? Рукам, не спросясь, дает волю, а как папироску закурить, так просит разрешения. Не позволяю за это, вот и все тут!
Яким. А я закурю.
Павлинка. А я не дам! (Бросает шитье и хочет отнять папироску.)
Некоторое время они возятся, бегают друг за другом по комнате и нечаянно разбрасывают подушки на кровати.
Яким (бегая). Ну, уж хватит, хватит, Павлинка! Больше без твоего разрешения ничему не буду давать воли.
Павлинка. Ну, если так, то — мир!
Садятся. Яким курит. Павлинка шьет.
Яким (помолчав). Павлинка!
Павлинка. А! Что, пан Яким, забыл, как меня зовут?
Яким. Да нет! Я хотел бы, золотце, серьезно с тобой поговорить.
Павлинка. И-и! Знаю я эти серьезности. Перво-наперво будет: люблю ли я, потом — очень ли сильно, а потом — готова ли все, все сделать, что чернобровый Яким захочет, а там, а там… и поехало, как на немазаных колесах… Что, неправда?
Яким. Правда-то правда, но всему должен быть конец.
Павлинка. Ну, так слушаем вашу милость. А может, и новую песенку споете нам. Только с одним условием: либо очень веселую-веселую, чтоб даже лявониху захотелось станцевать, или такую грустную-грустную, чтоб, послушав ее, раз, два — и бултых в омут головой! Вот так! (Показывает и чуть не падает.)
Яким подхватывает ее и усаживает на лавку.
Яким. Это будет от тебя зависеть, мое солнышко. Какую захочешь, такая и песенка выйдет: или веселая, радостная, как само ясное небо, или грустная, печальная, как осенние тучи над этой черной землей. (Помолчав.) Эх, эх! И докуда все это будет тянуться! До каких пор, как суховей, будет сушить нас и мучить?
Павлинка (шутливо). Только надо говорить — не нас, а меня. Мне очень хорошо, весело и так легко, легко на сердце… что…
Яким (с укором). Павлинка!
Павлинка (закрывая рот рукой). Ну, ну, молчу уже… молчу, как рыба.
Яким (как бы про себя). Когда, когда придет такое времечко, что соединит нас навеки и мы уже никогда не расстанемся? Когда? Когда?
Павлинка. Ха-ха-ха! После дождика в четверг. Очень уж папа мой взъелся на тебя с тех пор, как узнал, что мы полюбили друг друга. Ну, а без папы это дело сладить будет очень трудно.
Яким. Трудно-то оно трудно, да нет худа без добра. Если бы, например, мы с тобой сделали так: выбрали подходящую минуту, когда старик будет подобрее, взялись за руки, подошли к нему, стали на колени и сказали: так и так, наш добрый батюшка, я люблю Павлинку, а я люблю Якимку — очень, очень сильно, так, что друг без друга нет нам жизни, ну и просим — успокойте наши сердечки, дайте нам разрешение пожениться…
Павлинка. Э-эх! Не туда ты, мой глупенький Якимка, заехал! Въедешь в невод так, что ни вправо, ни влево. Если б это только с мамой, то еще туда-сюда, как я тебе не раз говорила, но со стариком — просто беда, настоящее горе. Хоть ему кол на голове теши, ничего не добьешься. «Чтоб и на порог, говорит, не осмеливался показаться, башку, говорит, раскрою, гаду!» Вот и делай с ним, что хочешь! Если б мог, так на первой осине тебя повесил бы. Ну и как в таком случае набраться смелости — идти становиться перед ним на колени и просить разрешения? Такого перцу задаст и тебе и мне вместе с тобою, что и женитьба в голову не полезет.
