(Равнодушным тоном.) Ты христианка?
Жанна. Да, мессир.
Инквизитор. Ты была крещена, и детство твое прошло под сенью церкви, рядом с которой стоял ваш домик. Звон церковных колоколов служил тебе призывом для молитвы и трудов. Наши посланцы приносили нам из твоей деревни одни и те же вести: девочкой ты была очень набожна. Ты росла веселым ребенком, любила бегать и играть, но иной раз, бросив игру и беготню с детьми, ты потихоньку проскальзывала в церковь и долго оставалась там одна, преклонив колена, ты даже не молилась, а любовалась изображениями на витражах.
Жанна. Да, мессир, я вела себя хорошо.
Инквизитор. У тебя была подружка, ты нежно ее любила — твоя ровесница, девочка по имени Ометта.
Жанна. Да, мессир.
Инквизитор. Должно быть, ты сильно ее любила. Ибо, когда ты решила отправиться в Вокулер и уже знала, что никогда не вернешься обратно, ты попрощалась со всеми своими подружками, а к ней даже не зашла.
Жанна. Да. Я боялась слишком растрогаться…
Инквизитор. Эту нежность к созданиям божьим ты распространила не только на избранную подружку. Ты нянчилась с ребятишками бедняков, ухаживала за больными, иной раз, не сказавшись, пускалась в долгий путь за многие километры, лишь бы отнести суп несчастной старушке, одиноко живущей в лесной хижине. А позднее, при первой же схватке с неприятелем, в которой ты участвовала, ты, увидев раненых, залилась слезами.
Жанна. Я не могла видеть, как проливают французскую кровь.
Инквизитор. Не только французскую. Один солдафон в стычке под Орлеаном захватил в плен двух англичан и смертельно ранил одного из них за то, что тот шел недостаточно быстро. Ты спрыгнула с коня, вся в слезах, положила его голову себе па колени, утешала его и старалась облегчить ему кончину; ты вытирала кровавую пену с его губ, называла его своим сыночком, сулила ему райское блаженство…
Жанна. И это вы тоже знаете, мессир?
Инквизитор (тихо). Святая инквизиция знает все, Жанна. Она взвесила долю твоей нежности к человеку, прежде чем послать меня тебя судить.
Ладвеню (встает). Мессир инквизитор, я рад, что вы упомянули о фактах, которые до вас обходились молчанием. Да, все, что мы знали о Жанне с самого раннего ее детства, свидетельствует о смирении, ласковости, христианском милосердии.
Инквизитор (поворачивается к нему, сразу посуровев). Помолчите, брат Ладвеню! Повторяю, сейчас веду допрос я! И прошу вас помнить, что я представляю здесь святую инквизицию, и одна лишь она компетентна установить точное различие между милосердием, христианской добродетелью и недостойным гнусным подозрительным пойлом — млеком человеческой нежности… (Обводит взглядом всех присутствующих.) Ах, как же легко вас растрогать, святые отцы!.. Достаточно обвиняемой появиться перед вами в облике маленькой девочки, посмотреть на вас широко раскрытыми ясными глазами, иметь на грош сердца и простодушия — и вот вы уже в смятении, вы готовы отпустить ей все грехи. Хороши же из вас защитники веры! Видно, у святой инквизиции работы непочатый край, придется рубить, рубить и еще раз рубить, и пусть другие продолжают рубить, когда нас уже не будет здесь, пусть разят, не зная минутной слабости, пусть расчищают просеку за просекой, лишь бы уберечь весь лес от заразы…
Недолгое молчание.
Ладвеню. Наш господь любил как раз такой любовью, мессир. Он сказал: «Пустите детей приходить ко мне». Он положил руку на плечо женщины, уличенной в прелюбодеянии, и сказал ей: «Иди с миром».
Инквизитор (громовым голосом). Замолчите, брат Ладвеню, приказываю вам замолчать! Или, в противном случае, придется заняться также и вами. Мы приводим в проповедях евангельские тексты, мы требуем, чтобы священники их толковали. Но разве переводим мы их на язык простолюдинов? Вручаем ли их в любые руки? Не будет ли преступлением разрешить простым душам задумываться над этими текстами, вышивать на их канве, тогда как объяснять их — наша прерогатива. (Уже спокойнее.) Вы молоды, брат Ладвеню, и, хочу верить, в силу этого великодушны… Но не думайте, что молодость и великодушие служат оправданием в глазах защитников веры. Они, эти качества, — лишь преходящие недуги, которые излечивает опыт. Прежде чем включить вас в нашу среду, мы обязаны были принять во внимание не столько ваши знания, очевидно, весьма обширные, сколько ваш возраст. В скором времени опыт научит вас, что молодость, великодушие, человеческая нежность — суть имена врагов. Во всяком случае, желаю вам понять это. Запомните, если бы мы имели неосторожность доводить до сведения малых сих тексты, о каких вы говорите, именно в этих текстах они и почерпнули бы любовь к человеку. А тот, кто любит человека, не любит бога.
Ладвеню (тихо). Однако он сам захотел быть человеком…
Инквизитор (вдруг поворачивается к Кошону, резко). Сеньор епископ, в силу данных вам на этом процессе неограниченных полномочий председателя суда, прошу вас обойтись на сегодня без вашего молодого помощника. После заседания суда я доведу до вашего сведения выводы о тех мерах, которые я собираюсь, если понадобится, принять против него. (Внезапно переходит на крик.) Против него или кого угодно! Да было бы вам известно, мы можем дотянуться до любой головы, как бы высоко она ни вознеслась. И если господь попустит и я впаду в заблуждение, я сам буду свидетельствовать против себя! (Истово осеняет себя крестным знамением и заключает.) Упаси меня господь!
По залу проносится веяние страха.
Кошон (безнадежно махнув рукой, брату Ладвеню). Выйдите, брат Ладвеню.
Ладвеню (прежде чем уйти). Мессир инквизитор, я обязан повиноваться вам, равно как и его преподобию мессиру епископу. Я ухожу. Я молчу. Я лишь молю нашего господа Иисуса Христа, пусть он, когда вы останетесь наедине с ним, внушит вам, как слаб и мал ваш враг.
Инквизитор (не отвечает и, только дождавшись ухода Ладвеню, тихо). Чем более слаб и хрупок наш враг, чем он нежнее, чище, чем он невиннее, тем более он опасен. (Поворачивается к Жанне, снова бесстрастным тоном.) Когда ты впервые услышала голоса, тебе еще не было пятнадцати. Поначалу они говорили тебе только: «Будь доброй и умной и чаще ходи в церковь». Так?
Жанна. Да, мессир.
Инквизитор (с двусмысленной улыбкой). Пока что ничего такого особенного в этом нет, так что уж не обессудь. Мессир Кошон тебе говорил: наши архивы полны донесениями от священников, и в каждом сообщается, что в их деревне какая-нибудь девочка слышит голоса. Ну и пускай слышит. Пусть девочка спокойно пройдет через этот кризис мистицизма, как через детские болезни. Девочки, у которых кризис затягивается до периода возмужания, обычно идут в монахини, и мы просто даем указания монастырю, чтобы там по возможности урезали ей время на благочестивые размышления и молитвы, а, напротив, нагружали бы ее тяжелой работой — усталость самое надежнейшее лекарство. И вот эти кризисы мало-помалу слабеют и преспокойно оседают, как грязь на стенках лохани. Иной раз кризис оканчивается быстро, девушка выходит замуж, и когда за юбку цепляются два ревущих малыша — тут уж не до небесных голосов, тут уж мы спокойны… А у тебя кризис затянулся. И в один прекрасный день твои голоса сказали тебе уже нечто иное. Нечто слишком определенное и необычное для небесных голосов.
Жанна. Да, они сказали: иди спасать Францию и прогони англичан.
Инквизитор. Разве у себя в Домреми ты страдала от войны?
Жанна. Нет. У нас ничего не сожгли. Только раз солдаты подошли совсем близко, мы тогда все убежали из деревни. А когда вернулись на следующий день, все осталось цело, они стороной прошли.
Инквизитор. Твой отец человек богатый. Полевые работы были тебе по душе…
Жанна. Мне нравилось пасти овечек. Но я вовсе не пастушка, как вы здесь говорите. (Выпрямляется с наивной гордостью.) Я хозяйская дочка. Даже в самом Руане никто не умел так искусно шить и прясть, как я.
Инквизитор (улыбается этому детскому тщеславию). Итак, ты росла счастливой, в достатке. И о бедах Франции знала лишь по рассказам на посиделках. И, однако, в один прекрасный день ты почувствовала, что тебе нужно уйти из дома.
Жанна. Мои голоса мне велели.
Инквизитор. В один прекрасный день ты почувствовала потребность взять на себя бремя человеческого горя. А ведь ты уже знала все: знала, что твой поход будет славным, но коротким, а когда твоего государя коронуют, ты очутишься там, где находишься в данную минуту, одна, среди нас, затравленная, у подножия костра, который ждет тебя на Рыночной площади, и где ты сгоришь заживо. Не лги, Жанна, ты это знала.
