К тому же, погребение заживо — это так забавно…
Не успели узники подчистить последним куском хлеба из деревянных тарелок мутно-серую баланду — то ли от ужина недельной давности осталась, то ли поросята не доели — как отряд своих же родных лукоморских дружинников, но с неподвижными, отстраненными лицами и пустыми глазами, аж мурашки по коже — под командованием пришлого офицера в чужих доспехах пришли за ними и приказали собираться в путь.
Путь их, впрочем, оказался недолгим и закончился, не успев толком начаться, на краю глубокой черной свежевырытой ямы, с огромной горой рыхлой земли с одной стороны и шаткими лестницами до самого дна — с другой.
По приказу офицера дружинники окружили пленников, деревянно подняли пики и стали медленно надвигаться на испуганных людей.
Выбор их был очевиден: или спуститься в яму по лестнице самим, или быть туда сброшенным.
Через пять минут по такой же отрывистой односложной команде дружинники ухватились за рога лестниц, быстро вытянули их наверх и зашвырнули на отвал.
— А мы?.. — закричал кто-то снизу. — А как же мы? А нам-то что тут делать?..
— Вы-то? — заржал лейтенант Ништяк. — Вы тут жить теперь будете.
— Зачем?!..
— Его величество царь Чернослов Ужасный сказал, что для примера. Что народец местный будет сюда приходить, и на вас смотреть, как на зверей.
— Ларишка, Ларишка, што он говорит, ашь?..
— Зверинец, говорит, сюда приедет!..
— А мы тут шидим…
— Наглецы!..
— Сами звери!..
— Вы за это ответите!..
— Да как вы смеете, мужланы!..
— Вопите, вопите, — раздраженно плюнул в яму лейтенант. — Недолго вам вопить осталось, помяните мое слово.
— Вам это так просто с рук не сойдет!..
— Выпустите нас!!!..
— Мы требуем условий!..
— Условия тут царь Чернослов ставит.
— Условий проживания!!!..
Однако ответом их никто не удостоил.
Отдав короткий приказ пятерым караульным никого не впускать, никого не выпускать, довольный собой лейтенант уже ушел отдыхать и забрал остальных дружинников с собой.
Стих вдалеке топот сапог по уцелевшей брусчатке, и воцарилась нервная тишина.
— Ну, что, бояре и боярыни… Вот и всё… — проговорил, наконец, кто-то замогильным голосом. — Пришла наша смертушка, и даже могилку-то рыть не придется, земелькой сверху присыплють — и всё тебе тут…
— Тьфу, типун тебе на язык, боярин Демьян!
— А ты чего думала, боярыня Варвара, что тебя сюда для острастки посадили, чтобы ты вдругорядь сплетни по городу не разносила?..
— Это кто сплетни разносит, глаза твои бесстыжие? Да ты на женушку свою разлюбезную погляди! Это не их ли с боярыней Серапеей за глаза сороками называют? А за какие бы это такие добродетели-то, а? Да я по сравнению с ними…
— Да ты на мою жену шибко-то не наговаривай!..
— Ты на себя погляди, боярыня Варвара, чего ты на нас-то…
— Это я-то на себя глядеть должна…
— Любопытной Варваре…
— Ларишка, Ларишка, што они говорят, ашь?..
— Боярыне Варваре, говорят, нос оторвали!
— Это Антипкиной-то Варваре оторвали?!
— Нет, боярина Абросима жене!
— Ашь?.. Какого боярина жена брошила?..
— Не бросила! А Абросима!!!
— Што ты орешь, глухая я, што ли? Ты шама определишь, што говоришь — то брошила, то не брошила, а потом ори на бабушку-то!..
— Да что ли я на вас, бабушка, ору — я же ору оттого, что вы глухая, как пень, аж перед людями неудобно!
— Я не глухая, Ларишка! Я прошто плохо шлышу!
— Зато болтаешь хорошо, матушка!
— А вы, боярин Никодим, на мою бабушку-то не кричите, на свою кричите!
— А ты, девка, мала еще мне указывать!..
— Зато наш род от самого Синеуса идет!
— А наш — от Трувора!
— Да кто такой ваш Трувор — конюхом у Синеуса служил, кобылам хвосты крутил!
— Ах, так!.. Ах, так!… А ваш Синеус вообще…
— Да тихо вы!!! Завелись, языки без костей, мелют что попало, закрути тебя в полено! Аж в ушах звенит! Тут и без вашей ругани тошно! Спать лучше ложитесь все, а утро вечера мудренее…
— Так холодно же, на голой земле-то спать…
— И дождь, вон, пошел…
— Это тебе, граф Рассобачинский, на земле спать привычно — у тебя отец углежогом был, в землянке на болотах жил, там и сверху, и снизу текло. И фамилия твоя настоящая — Собакин. А нам, истинно родовитым боярам, чей род от Синеуса ведется…
— А ты своим высоким родом в морду-то мне не тычь, боярыня Варвара! У самого распоследнего свинопаса предков ничуть не меньше, чем у тебя, только пока твои дармоеды записывались, наши работали! И титул моему отцу за заслуги перед короной даден, а Синеус твой — конокрад!
— Ах, Боже мой, он карбонарий!..
— Мужлан!
— Попрошу на мою жену не лаяться, граф!..
— От дармоеда слышу!
— От трудов праведных, что ли, ряху-то такую отрастил, а?..
— Пролетарий!..
— И фамилие его — Шабакин, иштинное шлово, шама только што шлышала!..
— А, да ну вас всех! — лишил вдруг всех единственного доступного удовольствия дворянин из народа, махнув невидимой в темноте рукой. — По мне, так хоть всю ночь тут простойте стоя да языками метите. А я спать пошел.
И он завернулся в соболью шубу и опустился на землю, раздвигая крутыми боками товарищей по несчастью.
— Надумаете ложиться — валитесь ко мне. В куче теплее. Привыкайте, благородные, — прогудел он из глубины шубы, поворочался, устраиваясь поудобнее, и затих.
Но ненадолго.
Не прошло и минуты, как он начал кряхтеть и ёрзать, а потом и откровенно возиться, бормоча что-то нечленораздельное.
— А всё-таки я не верю, чтобы граф Рассобачинский из углежогов вышел, маменька. Высокого он рода, хоть что тут пусть говорят, — громким шепотом пришла к неожиданному выводу самая младшая Конева-Тыгыдычная.
— Это почему, Наташа? — удивилась боярыня.
— А я историю такую читала, маменька. Одну девицу, чтобы проверить, принцесса ли она или простая герцогиня, положили спать на двенадцать перин, а на самый низ подложили горошину. И она ее почувствовала.
— А при чем тут наш граф, Наташа?
Девушка смутилась.
— Ну, у меня же горошины не было, а мне интересно стало, правда ли он из простого народа вышел… По его лицу-то не скажешь… И по манерам… Ну и, когда он ложиться стал, я туда, где он устраивался, карандаш и кинула…
— Карандаш?!.. Карандаш?!.. — возмущенно возопил граф, вынырнул из шубы и, яростно извиваясь, зашарил руками по земле. — Да там целая дубина! Меня ей все равно, что отходили! Все бока в синяках!..
— Вот видишь, я же говорила, настоящий! — обрадовано зашептала боярышня. — Вот и та принцесса тоже…
— Карандаш?!.. Карандаш?!.. По-вашему, это — карандаш?!..
— Ай!!!..
— Ой!!!..
— Мамочки!!!..
По ногам рядом стоящих с глухим стуком прошлось нечто, вырванное из-под массивного тыла графа.
— Ты что, Рассобачинский, с ума там посходил?.. — сердито прозвучало со всех сторон во тьме.
— Ты чего дерешься?!..
— Это… не я… Это… было у меня… под спиной…
— Ну, что еще у тебя там было?
— Оглобля?
— Дубина?
— У меня… Это… это… Это лопата!!! — восторженным шепотом провозгласил не верящий своим пальцам Рассобачинский. — Клянусь жизнью — это лопата!!!
— Ну, не дорого же твоя клятва стоит… — кисло проворчал кто-то справа, но воодушевленный нежданной находкой Рассобачинский только отмахнулся:
— Не время киснуть, боярин Селиверст! Время действовать!
— Уже выспался?
— Да я дело тебе говорю! Этой лопатой мы пророем путь к свободе!
— Засыплем себе могилу, ты хочешь сказать? — мрачно уточнил боярин Никодим.
— Дяденька Никодим, а я вот историю одну читала, там один тоже граф из своей камеры подкоп сделал и сбежал! Десять лет рыл!
— Верно, Наташенька! — обрадовался граф неожиданной поддержке. — Мы сделаем подкоп!
— Ты чего, Рассобачинский, тоже книжек начитался? — снисходительно хохотнул боярин Никодим. — Сколько лет, говоришь, Наташа, тот чудак копал?
— Десять! — быстро подсказала за нее Арина, ее старшая сестра, обеспокоенная, что обсуждение великих дел проходит мимо нее.
— Ну-ну!..
— Вот видишь, десять!..
— Ларишка, Ларишка, што она говорит, ашь?..
— Она говорит, десять лет!!!
— Врет, плутовка! Какие дешять! Ей вше тридшать дашь!
— А вот и не тридцать, боярыня Серапея! — обиделась Арина. — А двадцать пять с половиною!
— Какая ражница! Вще равно в девках щидишь ить еще?
— Не встретила пока героя своего романа, вот и сижу, — надулась Арина — не столько на вопрос, сколько на то, что в последние восемь лет слишком часто приходилось на него отвечать. — А за немилого-постылого я ни ногой не пойду, и не уговаривайте.
— Тебя не я уговаривать должна… — начала было объяснять положение вещей старая сплетница, но, к облегчению запунцовевшей боярышни, ее прервали.
